Наш язык не в состоянии обрисовать места, в которых я побывала.

Мне кажется, будто мы с Джеффом – единственные люди, посетившие созданную нами вселенную, а раз мы создавали ее вместе, то стали единым и единственным организмом в этой новой вселенной.

Дорогой Никто!

Я опять заболеваю, и серьезно. Наверное, от всех моих пьянок. Меня заставили вернуться в школу. Почти никто из учеников не знает, что я больна. Брожу вокруг школы и выгляжу как куча чертовых лохмотьев.

С начала обострения я стала одной из самых бледных в окрестностях. У меня уже снова черные волосы, и я резко выделяюсь на фоне красивых светловолосых высоких болельщиц. Я не такая высокая, как остальные, и веса во мне осталось сорок четыре килограмма. В последнее время ноги и бедра болят как черт знает что, поэтому я сутулюсь и прихрамываю.

Ко мне привязался громкий хронический кашель, на который все оборачиваются, округляют глаза и говорят обо мне всякие глупости. Вчера я стояла в школьном вестибюле, и у меня начался приступ этого гнусного кашля. Иногда я пытаюсь проглотить дерьмо, которое выкашливаю, или задержать во рту и добежать до туалета, но тогда меня ПО-НАСТОЯЩЕМУ начинает тошнить – вкус отвратительный.

Мне стало все равно, что подумают другие: я прошла через большую группу придурков к мусорному ведру и выхаркнула большой комок густой, зеленой, с кровавыми прожилками слизи. Все сморщились и сообщили, как это «красиво», какая я «культурная» и еще много всякого, что я стараюсь забыть. С третьего класса меня дразнили Микробом. Теперь в школе я просто сплевываю на пол, невзирая на лица. Это раньше они считали меня отвратительной? Я им ПОКАЖУ, что такое отвратительное. Слизь меня не отталкивает (за исключением вкуса). Черт, да из нее состоит практически все мое тело!

Иногда я гадаю, стали бы они говорить свои гадости, если бы знали, что Я БОЛЬНА?

Да, наверное.

Этим скотам все равно.

Дорогой Никто!

Сегодня сочельник. Я бегала вокруг дома и мерилась силами с сестрой, потом мы даже потанцевали, и я пела почти весь вечер. Так классно было! Я погналась за Николь через кухню и вбежала в гостиную. Запрыгнув на диван, я перевернулась и свесилась с него вниз головой, корча рожи – и тут закашлялась.

Я думала, это слизь, и крикнула Николь, чтобы она дала мне бумажных платков. На полу валялась упаковка от подарка, который я уже открыла, и Николь ее мне подала. Я сплюнула, но вкус был не как у слизи. Я глянула в бумагу и увидела другой цвет. Ярко-алый. Чистая кровь. Ни следа слизи, только кровь. Вот так вдруг. Даже в груди не болело! Я закричала – не от страха, а от ярости, просто от ЗЛОСТИ! Я еще никогда не плевала кровью. Меня это не испугало, не причинило боли – я просто вышла из себя.

Сами посудите, сочельник, я дома, мне давно не было так весело, и тут такое! Будто мне специально напоминают, что мое веселье долго не продлится и дальше все будет только хуже. Почему? Что я сделала? Почему я должна кашлять кровью из моих бедных легких, сплевывая ее полным ртом на глазах восьмилетней сестренки и вбежавшей в комнату матери?

Я еще совсем юная, я слишком юна для такого дерьма, но одновременно у меня ощущение, что я уже слишком стара для этого.

В больнице я провалялась три дня. Перед выпиской врач сказал, что, когда меня привезли, он думал, я не выкарабкаюсь. Вот так на Рождество я получила нечто особенное, чего не досталось ни одному подростку в нашем городишке, да еще и в подарочной обертке.

Дорогой Никто!

Я пошла к врачу, и знаете что? У меня легочная функция сто восемь процентов! Как у здоровых легких! Врач глазам не поверил (остальные тоже): чтобы легкие, которые всегда пахали только на тридцать процентов, вдруг выдали сто восемь – это ОЧЕНЬ маловероятно! Меня охватило ощущение собственного бессмертия и непобедимости. Я уже забыла, каково пройти больше шести метров, не задыхаясь. Хотелось крикнуть: «Йес! Видали? Никакие хронические болячки меня не остановят!»

Но на выходных я здорово прокололась.

Понимаете, я не заморачиваюсь постоянно своей болезнью и когда прокалываюсь, никто не понимает, как я могла это сделать.

Единственное объяснение, которое приходит в голову, – я вообще забыла о своем здоровье, потому что от хорошего самочувствия и ощущения собственной нормальности у меня развился комплекс неуязвимости. Поверьте, я каждый день благодарю Бога за то, что всякий раз, как подрываю свое здоровье, мне его словно возвращают. Но сейчас, после бурного уик-энда, я дышу неглубоко и часто, слизь темно-зеленая или коричневая и густая. Возникла и ощутимо усиливается боль в груди, разболелось бедро. Мать снова вызвала врача…

Дорогая Хейли!

Привет, Ангелочек, ты как? Прости, что не писала, опять валяюсь в чертовой больнице. В руку вставлен ЦВК [1] – вроде капельницы, только маленькая трубка идет из руки к сердцу. Через катетер в меня закачивается лекарство. Еще приходится терпеть ингаляции – по две каждые четыре часа. Когда я ложусь спать, пять человек будят меня для очередной чертовой ингаляции. Ну, по крайней мере, самочувствие получше.

Помнишь, как я раньше жаловалась, что мне одиноко? Похоже, то одиночество было послано мне для того, чтобы (немного) подготовить к нынешнему одиночеству. Сначала меня клали на неделю, теперь оставляют еще на семь дней.

Я лезу на стену, потому что это заведение – сущая дурка, тут все либо лгуньи, либо стервы (либо и то, и другое). Мать навещает меня только по выходным – ей надо работать. Может, Сэм и Трейси заглянут меня проведать (надеюсь!).

Эта больница на самом деле клиника, от дома ехать минут сорок пять. Ненавижу здесь находиться. Джефф звонит по межгороду, сколько может. Извини за неразборчивый почерк, это я пытаюсь одновременно делать ингаляцию.

Как ты провела субботу?

Господи, как здесь СКУЧНО! В палате я одна. Могу гулять по корпусу, пытаясь учить испанский по табличкам на стенах. Пока я выучила только «лифт», «лестница», «пожарный выход» и «туалет». Может, имеет смысл пошататься по психиатрическому отделению и подзубрить выражения «защита от насилия», «распоряжение об особых ограничениях», «счет за лечение» и «консультация по проблемам злоупотребления»?

Ладно, пора заканчивать. Как тебе открытка? Я купила ее в сувенирном киоске и огребла нагоняй за то, что меня нет в палате (лгуньи/стервы). Правда прелесть? Маленький нагел вроде нас с тобой. Ой, не нагел, а ангел, вечно я эту ошибку делаю. С замечательными кудрями.

Кстати, я снова покрасила волосы – в черный. Пришлю тебе фотографии, сама увидишь.

Сейчас допишу письмо и сделаю себе бутерброд.

С вечной любовью,

целую,

Мэри Роуз.

P. S. Не обращай внимания на обратную сторону конверта – больничный репетитор пыталась научить меня таблице умножения. Я ответила до столбика на восемь. Всегда знала, что я умная сучка.

Дорогой Никто!

Ко мне в больницу приходил мой настоящий отец. Он в Рединге, но скрывается, чтобы не пришлось платить алименты.

Когда мне было одиннадцать, он довольно долго настойчиво лез общаться со мной, пока не убедил мать забрать иск на алименты. Навешал лапши на уши, что найдет работу ближе к нам, станет хорошим отцом и будет покупать нам подарки и всякие нужные вещи.

В итоге мать забрала иск, и папаша исчез на два года, а когда появился, мы с ним вроде как «поссорились».

И вот в пятнадцать лет я держу рот на замке, чтобы папаше не пришлось платить мое содержание! Какая я дура! Он предложил мне сходить с ним в кино после выписки, чтобы ОН мог подать на алименты с матери. Это уже черт знает что, но я мирюсь с его фигней, не зная, что еще делать.