Мать четыре раза звонила Джо из таксофонов, расстраиваясь все сильнее, потому что он не желал уходить из нашего дома. Сказал, уйдет, если она даст ему семьсот долларов (в прошлый раз просил двести восемьдесят). Глядя, как мать нервно курит у таксофона, я вынула ее чековую книжку и спрятала под сиденье.

Мать. Мама. Мамочка.

Телефонная трубка в одной руке, сигарета в другой – взгляд растерянно блуждает, голос дрожит. Флуоресцентная лампа на потолке таксофонной будки окружала ее голову светящимся ореолом. Мне вспомнилось детство, когда я считала свою мать святой или ангелом, как все малыши, вопреки обстоятельствам. Мне стало грустно – от детских заблуждений давно осталась одна труха, но хандру как рукой сняло, когда я услышала, что она предлагает подвезти Джо. Она сказала, что встретит его и отвезет до дома его родителей!

Выскочив из машины, я заорала как резаная:

– НЕ ПОВЕЗЕШЬ ТЫ ЕГО НИКУДА! Я НЕ ОСТАВЛЮ ТЕБЯ ОДНУ С НИМ НА ДВА ЧАСА!

Джо несколько раз избивал ее в машине и пытался задушить: на лице и шее остались синяки. Когда мать села за руль, я начала кричать и плакать, повторяя, что боюсь ее потерять, ведь больше у меня никого нет, и я этого не вынесу. Я просила, умоляла, унижалась, пресмыкалась, бушевала, приводила разумные доводы и молилась. Затем выскочила из машины и пошла в другую сторону. Понятия не имею, где мы стояли и куда я шла.

Мать сначала за мной не поехала, но довольно скоро притормозила рядом и велела садиться, если я не хочу идти пешком до самого дома. После десяти минут препирательств я сказала:

– Если я сяду в машину, мы остановимся у первого же таксофона, ты позвонишь в полицию и покажешь копам синяки на руках. Или давай стоять здесь всю ночь, чтобы я хотя бы знала – ты в безопасности.

Мать газанула с места, оставив меня, свою пятнадцатилетнюю дочь, в полночь в незнакомом городке, испуганную и одинокую. Я присела на травянистый холм у перекрестка и заплакала. Потом снова спустилась к дороге ждать: во мне теплилась надежда, что мать разволнуется и вернется за мной.

Она так и не вернулась.

Заметно похолодало, с неба сеял противный дождь, и я стала искать, где спрятаться. У заброшенной бензоколонки нашелся туалет со сломанной дверью. Плача, я вошла туда. Когда слезы кончились и остались только всхлипывания, я начала молиться.

Я спросила Бога:

– За что?

Почему это происходит?

За что мне столько боли?

Я помолилась еще – и дождь прекратился. Я пошла по шоссе. Было так темно, что различить дорогу удавалось, только когда мимо проезжали машины – раз в несколько минут. Странные звуки из леса и пустое шоссе напоминали эпизод из фильма ужасов. Мне вспомнились лица пропавших девушек из шестичасовых новостей. Чем себя накручивать, я решила помолиться еще и попросила Бога помочь мне и матери добраться домой невредимыми.

Я шла почти час, периодически ища взглядом мамину машину. Я почти бежала, стараясь не опускать головы. Я устала, но пыталась держаться гордо. Я чувствовала себя скорее воином Господа, чем его дитятей. Я уже столько повидала и перечувствовала, что знала – Бог со мной, он любит меня и помогает, когда бросили все остальные.

Я поглядывала, не проедет ли мимо патрульная машина, зная, что даже если меня задержат за пребывание на улице в ночное время, то хотя бы отвезут домой (за восемьдесят-то долларов) или хоть скажут, в каком направлении идти. Наконец мимо проехал минивэн. За стеклом пассажирского сиденья угадывался козырек мальчишечьей кепки. Минивэн сбросил скорость и остановился в паре футов. На всякий случай я замедлила шаг, готовая кинуться наутек.

Мальчик в кепке высунул голову из окна:

– Ты Меган?

Я покачала головой. Женщина за рулем спросила, куда я иду. Я ответила, и она любезно предложила меня подвезти, хотя ей надо было совсем в другую сторону. Она отнеслась ко мне очень тепло, как и мальчики моего возраста, сидевшие сзади. Меня спросили, сколько мне лет.

Я ответила – пятнадцать. Один из пацанов спросил, в одиннадцатом ли я классе. Я неловко призналась, что на следующий год пойду в девятый. Врать не хотелось, но я заявила – это потому, что моя семья много переезжала. Женщина, кажется, поняла, пацаны промолчали.

Дома было на редкость уютно без бесчинств Джо. Я съела то, что должно было быть ужином, пока мы не сбежали из дома. По «Эйч-би-о» показывали фильм о маньяке, убивавшем людей в автомобилях, притормаживавших на шоссе. Я не стала смотреть.

Вернулась мать, целая и невредимая, но грустная. Сказала, Джо был «подавлен», когда она отвозила его домой. Как это понимать, не знаю.

Вот так прошла моя среда.

Спокойной ночи.

Дорогой Никто!

Можно подумать, мало нам проблем с Джо: ночью, даже без звонка, заявился мой отчим и просил денег.

Даррелл – биологический отец моей сводной сестры Николь и почти что мой отец. Это я раньше так думала.

Таким пьяным и буйным я не видела Даррелла с тех пор, как мать была на пятом месяце беременности, а он швырнул ее на пол ванной. Затем он швырнул туда и меня, а сверху полетели телефон и телефонный справочник. Даррелл сказал – у нас полчаса, чтобы убраться из квартиры и больше не появляться. Помню, мать, лежа на боку, звонила своей подруге Джейн. Она сказала, что у нее вроде сломана рука и идти она вряд ли сможет.

На шее и выше локтей у нее были свежие синяки вперемешку со старыми. Я смотрела на дело рук моего отца, моего героя, и меня так трясло, что я даже не могла говорить. Я в жизни никогда так не боялась. В детстве мне всегда хотелось, чтобы у меня был папа. Ох, будьте осторожны с желаниями, вдруг исполнятся… Та ночь закончилась, как многие другие: плачем в подушку в квартире Джейн. Там мы, по крайней мере, были в безопасности.

Родив, мать нянчила мою сестру загипсованной рукой, а ради заработка устроилась в продовольственный магазин. Никогда не забуду, как грустно и ужасно все это было – опять у меня ни отца, ни собаки, ни дома, ни квартиры, ни друзей, вообще ничего своего. Никогда этого не забуду. И вчерашняя ночь не стала исключением.

Дорогой Никто!

В детстве я очень гордилась Дарреллом, даже хвасталась им. Я звала его папой и обожала настолько, что даже хотела стать маляром, как он. Потом Даррелл начал принимать наркотики и избивать мою мать, и я начала его бояться, но все еще любила за то, кем он был до наркотиков. Пока матери не было дома, к нам приходили люди и продавали ему кокаин – я однажды сама видела, еще когда во втором классе училась. Даррелл сидел дома, присматривал за мной и Николь, как вдруг к нашему дому подъехала какая-то паршивая белая машина, вибрируя в такт оглушительному рэпу. Оттуда вылезли два толстых черных парня с золотыми цепями на шеях и направились к нам в кухню. Николь заплакала.

Даррелл дал им денег, а они отдали ему пакет с белым порошком. Это был кокаин. Один из парней курил маленькую трубку. Я спросила, что в пакете, но Даррелл велел мне пойти погулять.

На улице я встретила свою подружку Кристал и попросила ее заглянуть через окно к нам в кухню. Кристал посмотрела и спросила, почему у нас в доме черные. В Сагино, где мы тогда жили, негров вообще не было – городишко крошечный, даже магазинов нет. Кристал призналась, что боится черных, но мне приходилось часто ездить в Филадельфию, я видела много черных, и все они были нормальные. Я просветила Кристал на этот счет, но мы по-прежнему здорово стремались, что чернокожие забыли у нас в доме.

Пока отчим и его «друзья» были на кухне, мне вспомнилось, как Даррелл в первый раз меня побил. Я тогда училась в первом классе. Однажды утром я вышла в гостиную. Даррелл сидел перед телевизором, пил пиво и жевал пончик.

Терпеть не могу пончики.

Увидев Даррелла с пончиками (мать купила большую коробку), я сказала:

– Съедай их все.

Не успела я договорить, как он вскочил и заорал:

– Чего-чего?!

Он подошел ко мне и врезал. Мать еще спала. Было здорово больно, я долго плакала. Я не могла взять в толк, с чего он кинулся драться, но решила – видимо, ему послышалось «Не съедай их все», да еще менторским тоном.