– Ага, мзя, вернутся они, – орет на плюгавого некто в треугольной шляпе. – А бабу свою тебе не жалко, мзя? Они ж, мзя, баб поровну делят!

– Так то ж господских баб, – не сдается петушок. – А моя Кляпа им…

Договорить он не успевает.

Двое в сером, на вид – ни дать ни взять подмастерья, ловко хватают мужичка за локти, заламывают руки за спину, третий, тоже в сером, накидывает на плешивую голову колпак, и беднягу уволакивают.

Ага, власти все-таки бдят.

И правильно делают. У Новой Столицы нет вонючих, вечно беременных мятежом предместий, но мелкого люда, втихую почитающего отца Ллана, сыщется, если хорошенько поискать, немало…

Впрочем, народ если и стихает, то ненадолго.

– И пограбят все, и побьют! – в упоении вопит, срываясь на фальцет, треугольная шляпа. – Все, что не пожрут, – сожгут ко всем Светлым! Что, им шелка твои нужны? – набрасывается он на внимательно слушающего тихого господина, прилично, но скромно одетого. – Вазы твои им нужны? Да здесь одни развалины останутся. Убивать надо эту сволочь, убивать!

– А вояки-то, вояки наши, как допустили под самые стены, а? – лепечет еще кто-то, озираясь на всякий случай. – О чем господа думали? У них же и кони, и мечи!..

– Да мужичье-то с одними вилами, без мечей твоих, и вот куда зашло!.. – глушит лепет немолодой грузный мастеровой. – Молиться надо! Крепко молиться! Светлые не оставят Империю…

– Так чего ж они ждут, заступнички?..

– А вот пусть ученый человек скажет!

Заглядываю в глаза повисшему на моей руке приставале.

Не то…

Глаза пусты, только дешевый эль в них плещется…

Стряхиваю урода с рукава, как клеща.

– Нет, ты скажи, лекарь! Уважь народ!

Коротко, совсем не сильно бью локтем.

И, наконец, вырываюсь с набережной на волю, в кривенький переулок, ведущий к площади Света и дальше, к чистым кварталам, туда, где обрывается цепочка ночлежных харчевен, сомнительных трактиров, домов короткой радости и прочих злачных мест. Из подворотен на меня хмуро поглядывают оборванные типы с мятыми, не запоминающимися лицами. Судя по всему, им и хочется познакомиться со мной поближе, и колется: в мирное время всякий чужак, забредя в трущобы, рискует, как минимум, кошельком, но сейчас время не мирное; кто меня знает, вправду ли я беспечный лох – или на работе ношу серое?

Не озираюсь. Не оглядываюсь.

Вот и площадь Света.

После лихорадочного разгула набережной здесь на первый взгляд тихо. Но только на первый. Пестрым ковром вокруг монумента Императору Раматкалю – беженцы, беженцы, беженцы. Город набит ими до отказа. Кто-то поселился у родни, у друзей, другие, кому повезло уберечь хоть что-то, набились по три, по четыре семьи в комнаты доходных домов, в ночлежки, остальные живут прямо на улицах, поставив навесы, а то и просто на камнях. Уже десять дней, как закрылись все семь городских ворот: Император запретил впускать в столицу новые толпы. И это разумно: цены и так уже подскочили до небес, припасы на исходе, то тут то там уже вспыхивают непонятные, но очень нехорошие болезни, каналы загажены, ходить ночами небезопасно, невзирая на усилия серых; короче говоря, кто не успел, тот опоздал – но тысячи опоздавших сидят под стенами, жмутся к воротам, плачут, умоляют, проклинают, пытаются подкупать, и это никак не добавляет городу уверенности…

Площадь Света почему-то облюбовали мелкие даны с юга Тон-Далая. Смуглые, чернявые, обычно крайне наглые, сейчас они пугливы и понуры; только выводки невероятно тощей детворы бросаются под ноги всем подряд, вымаливая подачку.

Иду сквозь визг и писк.

Всем не подашь. Кроме того, после Кашады у меня стойкая аллергия на смуглых и чернявых, вне зависимости от возраста. Из гнид вырастают вши…

А это что за диво?

Разглядываю мальчонку – замурзанного, шелудивого, зато голубоглазого и при цепочке с гербовым медальоном.

Мать рядом, кланяется. Плохо кланяется, не умеет еще; знавала, несомненно, лучшие времена, причем совсем недавно. Опустив глаза, что-то бормочет. Понятно, беженцы. С Запада. Муж – сенешаль замка Птах-Тикуа, но где он сейчас, она не знает, и родни не осталось. Никого не осталось, совсем никого. В столице впервые, без слуг впервые, усадьба сгорела.

– Не будет ли милостивый господин горожанин так великодушен?.. поверьте, я не привыкла просить, но у вас такое доброе лицо… а сын не ел два дня… и, если господин горожанин желает, мы могли бы уединиться…

Из-под темного платка выбивается светлая прядка, большие, голубые, как у сына, глаза налиты слезами, нос тонкий, с легчайшей аристократической горбинкой.

Право же, товар недурен.

Толику мгновения жду. Они, сказал Арбих, могут проявиться в любом обличье…

Увы, моя заминка понята превратно.

– Три «креста», всего три, добрый господин, – частит женщина. – Там, в подворотне, чисто и удобно…

Но у доброго господина адски болит спина, и только подворотни ему сейчас не хватало. Бросаю в узкую бледную ладонь горсть медных «крестиков». И зря: на звон мелочи тотчас встрепенулись ближайшие соседки; две толстухи удивительно резво начинают выпрастываться из-под дерюжек.

Понятно. Стоит мне отойти, милостыню отнимут.

Но что я могу поделать? Это жизнь.

Ухожу, не оглядываясь, а за спиной начинается возня, и плачет мальчишка, и кричит женщина. Будем надеяться, что-то вдове сенешаля оставят, не отобрали же у мальчонки цепочку с медальоном…

Чем дальше, тем чище улицы.

Хотя людно везде.

Очень много вооруженных.

Еще бы: тут и городские стражники при неизменных алебардах, и солидные дружинники эрров, и щеголеватые оруженосцы знаменных, и периферийные дворянчики в потертых колетах с выцветшими гербами, манерные, заносчивые и жалкие. Где-то здесь, надо полагать, и мои братья, старшие дан-Гоххо, если, конечно, они существуют на самом деле; я, наверное, мог бы их найти и познакомиться, но это не входит в мои планы, да и желания большого, честно говоря, нет.

Смешались все наречия, все жаргоны.

Поклоны, приветствия, похлопывания по плечам – и все как-то натужно, неубедительно, с надрывом, почти как у братвы на набережной. Только братья-рыцари безгласны; они почти не покидают подворье, если же и выходят по какой-либо надобности на улицу, то по двое, по трое, а то и по пятеро, и движутся, ни на шаг не отставая друг от дружки, почти не глядя по сторонам. Дух Братства превыше грешной суеты, а кроме того, в приорат каждый вечер поступают отчеты о прошедшем дне и о поведении братьев, всех вместе и каждого в отдельности.

Пристроившись в хвост фиолетовой троице, добираюсь до кумирни Второго Светлого, что на углу Мясницкой и Храброго Чеботаря.

Кумирня набита до отказа. Так сейчас везде; и в Храме, и в крохотных часовенках молебны идут круглосуточно, не прерываясь ни на миг. Служители валятся с ног у алтарей, они уже не поют, даже не сипят, а шепчут нечто невнятное, подменяя друг друга, да их никто и не слушает: каждый молится сам, за себя – но все об одном – уцелеть, ежели Вечный попустит Багряному одержать верх…

Поворачиваю в сторону Увозного Рынка – мимо наглухо закрытых хлебных лавок, мимо шорных рядов, тоже запертых – вся сбруя до последнего ремешка раскуплена, кожи кончились, мастера отдыхают, молятся, ругаются, – мимо гулких оружейных с длинными, чихающими от дыма очередями у дверей – квартал вверх, квартал налево.

Вот она, моя «Печеная теща».

На алой вывеске – семь золотых корон. Шикарное заведение. Держит марку даже сейчас, в дни всеобщего бардака и упадка. Вчера мне с порога сообщили, что мест нет и в ближайшее время не предвидится… но, стоило упомянуть имя Тайво, привратник тотчас согнулся пополам, а вмиг явившийся хозяин, выслушав мелодичную тарабарщину, затверженную мною по настоянию Тощего, расплылся в широчайшей, явно не поддельной улыбке и, заговорщицки подмигивая, сообщил, что комната, безусловно, найдется и он просто-таки мечтает сдать ее мне, причем («…нет, сеньор, не спорьте, не спорьте, я же все прекрасно понимаю!..») исключительно по ценам мирного времени. И верно, каморка без окна, зато с койкой, стульчаком и умывальником, по нынешним временам – хоромы, особенно если знать, что за стенкой, в точно такой же конуре ютятся три данны из почтенных, хотя и захудалых фамилий…