Здесь, в нашем уединении, посреди дел государственных, дошло до моего слуха (ибо я всегда благоволил к литературе), что в любезном моем отечестве Германии весьма привержены к различным диковинным происшествиям. Господин фон Гроссе и граф Варгас[1] вытворяют удивительные шутки, а все прочие читают с превеликим изумлением, но покуда еще ни один король или монарх не изложили письменно свои Memories или же Confession, так что мнится мне добропорядочно предоставить себе быть первым в сем роде. Итак, пишу истинную историю собственной своей жизни для печати и потомства, ибо подобные достопамятные дела нередко побуждают к полезному подражанию, через что стезя добродетели и подлинного величия становится все более проторенной и проходимой. При всем том повесть моя исполнена такой прелести, изобилует такими чудесами и призраками, что вместе с тем может представить чрезвычайно приятное и усладительное отдохновение. Могу думать, что она доставит удовольствие немалое, а посему почитаю за благо тотчас же приступить к повествованию.

Сам я роду незнатного и воспитания незавидного. Родители мои жили неподалеку от Вены; это были бедные ремесленники, определившие меня в учение к городскому портному. При крещении дали мне имя Абрагам Антон, а мастер и подмастерья обыкновенно звали Тонерль.

Город Вена – большой город и расположен на реке Дунае; уж это я видел воочию и смело могу на том постоять. В мое время называли ее и резиденцией; верно, была она столицей всей Австрии.

В скорости я почувствовал, что рожден на великие дела, ибо не приметил в себе никакой особливой склонности к простой работе. Меня всегда брала охота обучиться волшебству либо стать королем, и я, частенько углубившись в сокровенные свои мысли, смаковал такие деликатные кусочки, что надобно было хорошенько огреть меня аршином, чтобы я, посреди таких грез, вовсе не уснул.

А доведись мне услышать о диковинных колдовских проделках, о привидениях и зарытых в землю кладах, так я порою не мог во весь день сомкнуть глаз; зато тем слаще спалось мне ночью. Иногда желал всего лишь стать невидимкою, или уметь летать, или заполучить скатерть-самобранку, на которой в миг появлялись бы всякие яства – жаркое, пирожное и вино; – но все было напрасно!

Меж тем, упражняя помянутым образом свою фантазию в подобных идеалах, немалые успехи оказывал и в портняжном искусстве. Возмечтав ребяческим своим разумом, что обрету золотое дно, которое таит в себе всякое ремесло, и совсем было собрался пристать к берегу и бросить якорь, когда попались мне однажды под руки золотые позументы, – ежели бы тут меня, по счастью, не изловил мастер и не возвратил на стезю добродетели, и притом за волосы.

Чем старше становился, тем больше чувствовал охоту к чудесной перемене жизни.

Был недоволен, что дни проходят один, как другой, и только редко– редко перепадет на водку.

Правда, старался что было сил извлечь из своего звания, сколько было возможно, и заводил разговор со всяким, как только приносили заказ; но это мне не всегда удавалось и меня часто бранили; но скоро к тому привык.

Еще досаждало, что люди насмехались над моим ремеслом; доведись пойти в трактир, куда меня влекла ветчина и прочая лакомая снедь, так все, кто б там ни собрался, проезжались на мой счет и так допекали, что мне не удавалось распробовать самый смак, а приходилось впопыхах глотать все без разбору. Что мне весьма досаждало.

Пожаловался мастеру на свою беду, а он мне присоветовал не принимать близко к сердцу, ибо это у них в заводе; люди-то не больно охочи хоть малость отступить от религии и своих исконных обычаев. Евреев не так еще преследовали; часто говорит в людях одна простая зависть; мне лишь надобно побойчей отгрызаться.

Окончив годы учения, возомнил, что стал малым хоть куда; ан нет, тут только и начались мои муки от прочих подмастерьев. Не было ни одного, кто бы не захотел поглумиться над новичком и выказать на мне свой ум; порой они даже затевали драку. Всякий раз норовил спастись, в чем мне всегда была удача. Мастер пенял мне за робость, сказав не очень-то ласково: «Шелудивый пес! (Nota bene! Принужден тому посмеяться, помыслив, что я теперь как-никак император). Итак: Шелудивый пес! Да где у тебя смекалка! Или ум твой ветром выдуло, что ты дозволяешь всем садиться себе на шею?».

И вот воротился в трактир, приняв твердое намерение на сей раз изречь что-либо дельное и острое. Едва вошел, как снова поднялась кутерьма: особенно разошлись двое ткацких подмастерьев. И вот, поразмыслив некоторое время над своим афоризмом (ибо никогда не следует говорить наобум, даже если небо дарует нам столь большую мудрость) и по надлежащем размышлении, срезал их такими словами: «Ах вы, олухи безмозглые! Дерзаете насмехаться над портным, а сами-то всего-навсего ткачи полотняные?».

Все завсегдатаи засмеялись на мою выдумку так зычно, что можно было услышать через улицу: я про себя был доволен, что хорошо отплатил им, и держался в тени, не похваляясь победою, хотя мне тотчас же пришлось солоно, ведь первый раз в жизни случилось со мною, что дал волю остроумию, – ну, и не чаял, что малая толика природной моей остроты найдет столь благосклонный и ободрительный прием; однако же там были и другие ткачи, которые неожиданно принялись меня дубасить. Ибо ни на что другое ума им не доставало, что меня опечалило, и я поспешил улизнуть, после чего пошел к мастеру и сказал: «Моя острота обошлась мне еще дороже, так что принужден был удрать, даже не пригубив пивца. Тут нездоровое лихое место, пущусь-ка я в странствие; как знать, не посчастливится ли мне в других палестинах?».

Мастер был доволен моим решением; я простился с родителями – и вот с легким сердцем отправился странствовать.

Вот и для меня настала пора странствования, о которой так много наслышался. Как-то вышло, что мне пришлось все время ставить одну ногу впереди другой, а той не хотелось оставаться позади, ежели первая забегает вперед. Из этого соперничества и состояло странствование. Поначалу мне это упражнение показалось весьма забавным, и даже полагал, что за ближайшим холмом передо мною откроется совсем неведомая диковинная страна. Тогда не было у меня еще никакого опыта, а посему воображал, с какой легкостью удастся мне в скорости приобрести величие и знатность. Да, любезный читатель, немалое надо употребить искусство, прежде чем сделаешься всего лишь графом либо герцогом; в этом ты убедишься, следуя за моими приключениями.

Скоро истощились все мои припасы; деньги, взятые на дорогу, поиздержались, и надобно было приняться за искусство, в коем странствующие подмастерья обыкновенно мастаки. В чем и преуспел. Однако ж, по минованию нескольких дней пути, очутился в ужасающей пустыне, где было так безлюдно, что не повстречал ни одного человека.

Всегда разумел под пустынею нечто совсем несхожее с тем, что оказалось у меня под носом; ибо это было нимало не лучше, чем дремучий лес. Никак не мог выбраться на большую дорогу; а притом ни людей, ни домов, ни деревень. Поначалу думал, что все это относится к путешествию; но когда голод стал чересчур морить меня, приметил свою ошибку. Как раз заблудился и метался то влево, то вправо, причем коленки у меня дрожали от страху; звал на помощь, но все было напрасно. По сей день еще дивлюсь, отчего это люди строили свои дома и города так далеко от этой пустыни; разве что питали к ней такое же отвращение, как я сам, и с тою же охотою встречались с голодом.