В этот момент в историю и входит (ведь именно так говорят в Большом Совете?) Додинас ле Кюр Смелый, пятидесяти шести лет отроду, рыцарь, награды Уэстмура, Меребартона, Истри, Миддлсайда и Бигрума, ветеран Аутремера (четыре года, с божьей помощью), в своё время добившийся некоторых успехов на ристалище — три вторых места в рейтинговых турнирах, два третьих; как правило, в первой двадцатке среди сорока или около того участников. Но со всем этим давно покончено. Я всегда знал, что не стану одним из тех измученных ужасных стариков, которые снова и снова выходят получить трёпку и получают трёпку в свои шестьдесят. Мой дядя Петипас как раз из таких. Я видел его на турнире, когда ему было шестьдесят семь, и какой–то молодой дылда выбил его из седла.
Дядя приземлился не очень удачно, и я видел, как он пытается подняться, весь такой бесконечно усталый… Мне было тогда… сколько же мне было?.. ну да, двенадцать, но даже я видел, что каждый кусочек его плоти, каждая кость кричала: «О нет, больше не хочу этого, никогда!» Но он таки встал, посрамил молодого идиота, свалив с коня, и продолжал использовать его голову в качестве наковальни в течение десяти минут, прежде чем любезно принять капитуляцию. В этом было так много ярости — нет, дядя гневался не на того юнца, отнюдь, дядя был не из таких. Он злился на себя, за то, что состарился, и гнев его обрушился на первого, кто подвернулся под руку. Я смотрел на происходящее и думал о том, как это всё печально. И я дал себе слово, что никогда не уподоблюсь дядюшке.
(Вы, возможно, спросите: почему? Ну да, я знаю, что такое дух битвы. Я сражался — действительно сражался — при Аутремере. Я делал это потому, что боялся быть убитым. Так уж вышло, что моя защита всегда была моим слабым местом, и я компенсирую недостатки в обороне крайней агрессивностью в нападении. Никогда не мог сдерживать её, но на поле боя с этим проблем не бывает. Поэтому я атаковал всё, что двигалось, набрасывался с раскалённой до бела свирепостью, подпитываемой исключительно ледяным страхом. А турниры с их бесконечными стычками, поединками, схватками, свалками все–против–всех — какой в них смысл? Я понятия не имею, хотя чувствовал себя очень счастливым в тех редких случаях, когда мне удавалось привезти домой какой–нибудь небольшой оловянный кубок. Стоило ли это шести недель лежания с двумя сломанными ребрами? Пожалуй, нет. Мы делаем это, потому что это то, что мы делаем — одна из самых глубокомысленных сентенций моего отца. С другой стороны, возьмём мою тётку: глупая женщина и слишком мягкая, чтобы это не влетело ей в копеечку. Она держала этих бестолковых больших белых кур, и когда они переставали нестись, она не могла просто взять и свернуть им шею. Вместо этого их везли в лес и там отпускали, то есть по сути просто скармливали ястребам и лисам. Однажды пришёл мой черёд везти. Я волочил клетку, в которой сидели четыре курицы и два петуха, буквально сплющенные в тесноте, тупо оцепеневшие в неподвижности. Знаете, что привлекает лисицу? Кудахтанье. Дабы избавить бедолаг от незавидной участи я выпустил их в разных местах, подальше друг от друга, чтобы им не с кем было поболтать. Выпустив последнюю курицу и шагая обратно по тропе, я увидел, что два петуха уже умудрились встретиться — не знаю, как им это удалось — и теперь с наслаждением разрывали друг друга на куски своими шпорами. Они делают это, потому что это то, что они делают. Кто–то однажды сказал, что человек, который устал убивать, устал от жизни. Не стану врать, будто понимаю, что́ это значит.)
Надеюсь, теперь в вашем представлении сложился образ Додинаса ле Кюр Смелого. Пока он не покинул стезю рыцарства, он старался делать то, чего от него ждали, но сердце его никогда к этому не лежало. Как бы то ни было, он рад, что всё в прошлом и больше уже никогда ему не придётся во всём этом участвовать. Ныне он предпочитает посвятить себя имению, стараясь сохранить унаследованную рухлядь от окончательного разрушения. Да, этот человек знает свои обязанности и хотя бы некоторые из своих многочисленных недостатков.
Иди и приведи рыцаря, велел этот идиот из Братства. Скажи ему…
По зрелом размышлении, если бы я не видел этих гадких Белых Драков под Аутремером, я бы скорей всего отказался поверить в дракона, разрушающего Меребартон, и тогда, как знать, он мог бы улететь и досаждать кому–нибудь другому. Но в том–то и дело, что никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Именно это незнание и делает жизнь мало–мальски пригодной для проживания. Когда Эбба передал мне всё, что видел и рассказал ему мальчишка, я сразу подумал: Белый Драк. Ясное дело, это был не он, но описанное достаточно походило на то, что я когда–то видел собственными глазами — достаточно для того, чтобы мой разум согласился поверить. Тут–то я и пропал. Никакой надежды.
Тем не менее, кажется, я раз шесть или семь спросил: «Ты уверен?», пока до меня не дошло, что я веду себя по–дурацки. В этот момент ужасный туман непроходимого отчаяния окутал мой разум, потому что я со всей остротой осознал: эта небывалая, невозможная, жестокая и отвратительная в своей несправедливости напасть выбрала своей целью меня, а не кого–нибудь другого, и это мне, а не кому–нибудь ещё придётся с нею справляться.
Но ты делаешь всё возможное. Ты борешься до последнего, как человек, придавленный гигантским булыжником, делает последние один или два отчаянных свистящих вдоха. Смысла никакого, но ты не можешь просто сдаться.
В общем, я посмотрел ему в глаза и сказал:
— Ну ладно, а от меня–то они чего хотят?
Он не произнес ни слова. Только стоял и смотрел на меня.
Помнится, я заорал:
— Да идёт оно всё к чёрту! Мне пятьдесят шесть лет, я даже на кабанов больше не охочусь. У меня колено не гнётся. Да я не продержусь и двух минут.
Он смотрел на меня. Если вы знаете кого–то всю свою жизнь, то спорить с ним — это всё равно что спорить с самим собой. Мне никогда не нравилось врать самому себе. Равно как и кому–нибудь ещё, если на то пошло. Матушка бывало говорила: единственное, в чём я не хочу, чтобы ты был лучшим в мире, — это враньё. Она говорила много чего такого. Конечно, подобные вещи гораздо эффектней смотрятся записанными на бумаге, чем когда их изрекают в непринужденной беседе, но увы, матушка не умела ни читать, ни писать. Ещё она любила повторять: делай, что должен. Не думаю, что я ей когда–нибудь особенно нравился. Да, она, конечно, любила меня, но я ей не нравился.
Он стоял и молча смотрел на меня. Я чувствовал себя, как тот бедняга под булыжником (при осаде Крак–де–Беста, человек, которого я немного знал). Рано или поздно наступает момент, когда ты уже не можешь ни охнуть, ни вздохнуть.
У нас есть библиотека: сорок семь книг. «Неполный Бестиарий» — это сокращённое издание, местная копия, рисунки в ней довольно смехотворны, они делают всех исчадий ада похожим на свинью или корову, потому что свинья и корова — это всё, что безмозглый художник когда–либо видел. Так вот, я смотрел на изображение большой белой коровы с крыльями и думал: «Как, во имя всего святого, я должен убить вот это?»
Белые Драки не извергают огня, но где–то в Пермии обитает такая дурацкая маленькая ящерица, которая подобным занимается. Дюймов восемнадцати в длину, совершенно ничем больше не примечательная. Не вдаваясь в околонаучные подробности: эта мелкая тварь пукает через рот и каким–то образом умудряется поджечь выходящие газы. В зарослях тростника вы вдруг видите маленькие вспышки и клубы дыма. Так что в общем это не невозможно. Замечательно.
(Зачем это может быть нужно? Грабанус, у которого готов ответ на любой самый дурацкий вопрос, указывает на то, что тростниковые заросли заполонили бы всю дельту, изменили бы русло реки, лишив весь Южный Пермий проточной воды и превратив его в зловонное болото, если бы не регулярные пожары, которые уничтожают буйно разросшиеся камышовые дебри и порождают при этом толстый слой плодородного пепла, который просто идеально подходит для роста тучных и сладких съедобных растений, дающих пропитание сотням видов животных и птиц. И эти пожары порождаются огнедышащими ящерицами, которые, похоже, ни на что больше не пригодны. Грабанус приводит этот факт как доказательство теории Божественного Часовщика. Ну а я думаю, они делают это, потому что это то, что они делают, хотя могу предположить, что ящерицы, которые действительно устраивают пожары, — это обиженные младшие сыновья. Через минуту я расскажу вам о моём братце.)
