«Кто-нибудь из них выжил?», спросил он, со скорбью глядя на случившееся.

«Они все мертвы. Немцы умеют это делать — уж этого у них не отнять». Люсиль убрала его руку со своего плеча. «Отец, прошу тебя, уходи отсюда немедленно».

«Что ты здесь делаешь? Тебя же могли расстрелять», стал он ее бранить с тревогой в голосе. «Как вот этих несчастных».

«Я была в колокольне», ответила она ему. «И видела… всё». Ее голос наполнился раздражением. «Когда они убили мэра… я спустилась вниз. Я не могла… я ничего не могла поделать… ничего».

«Я знаю», прошептал он. «Знаю».

«Я просто тупо стояла там, пока они убивали ни в чем не повинных людей». Она покачала головой от собственной беспомощности и стыда. «Я струсила. Мне стыдно».

«Мы должны выжить, чтобы сражаться завтра, и мы еще поборемся», утешил ее отец тем немногим, чем мог. «Можно, конечно, было броситься с ними в бой. И тогда бы все погибли. И кто после этого будет сопротивляться варварам?»

«Янош бросился в бой».

«И больше Янош уже не дерется. И какая польза от него теперь Сопротивлению? Нам не нужны мученики. Мы страдаем от избытка мучеников».

Он ослаб и вновь оперся на ее плечо. Она завела его за угол церкви. Отец остановился, взглянув на площадь. Она тоже повернулась и как раз в этот момент увидела гигантский флаг со свастикой, развернувшийся над портиком Ратуши.

«Их не так уж и много», сказала она. «Мы можем перебить их всех. Всех до одного из этих мразей».

«В Берлине у них гораздо больше таких», сказал ее отец.

Они забрали велосипед и молча двинулись к окраине города, к зеленому куполу горы Тымпа. Их дом стоял на Юго-Западе, в ее тени. Всю дорогу до своей крошечной виллы они не проронили ни слова. Люсиль не сказала отцу о своем заклинании. Отец был человеком научного мышления, он не верил ни в какие тайные магии.

И это несмотря на то, что у него был личный опыт столкновения с этим великим, легендарным существом оккультного мира. Он не знал, что его дочь занимается магическим искусством, пусть и любительски, и ей хотелось, чтобы все так и оставалось, во избежание ненужных и бесполезных конфликтов. Единственное, о чем она сожалела, это о том, что у нее не хватило сил спасти в мэрии всех, а удалось лишь защитить только своего отца. И смерть несчастного мэра ложилась тяжкой ношей ей на плечи.

Посасывая свой пораненный кулак, Люсиль глядела на свой дом какими-то чужими глазами, как будто никогда в нем не жила. Столетней постройки домик, стены которого снаружи были покрыты густыми зарослями вьющихся роз, только начинавших распускать бутоны. Их посадила мама, а отец преданно ухаживал за лозами.

У бутончиков лишь начинали проявляться цвета — красный, розовый, желтый и белый — такие многообещающие, что Люсиль почувствовала где-то глубоко в сердце злую насмешку судьбы. Янош…

Она стала внутренне бороться со своими воспоминаниями о молодом человеке, тяжелыми, затягивавшими ее, как тонущую жертву, борющуюся за воздух и цепляющуюся за поверхность, которая удаляется, а она в это время погружается в глубины отчаяния. Буем, который мог ее спасти, являлась мысль о мести. И она цеплялась за это желание, пытаясь сохранить здравый рассудок.

Они уже подходили к дверям дома, когда отец, наконец, заговорил. «Мы должны пересмотреть нашу тактику. Обстоятельства изменились».

«Я соберу людей», ответила она ему, когда он стал открывать дверь, радуясь тому, что голова ее занята какими-то другими мыслями, кроме Яноша.

«Будь очень осторожна», посоветовал он, вешая шляпу в коридоре. «У меня такое ощущение, что этот… майор — противник не такой бледный и хлипкий, как Лобенхоффер».

Их внимание привлек какой-то грохот, и они подошли к окну, выходящему на улицу. По дороге двигалась еще одна немецкая колонна грузовиков, битком набитых несгибаемо стоявшими эсэсовцами. Столбам пыли, поднятым машинами, казалось, потребовалась вечность, чтобы осесть в воздухе в отсутствие ветра.

«Уже подкрепления подходят. Нужно быть очень осторожными», повторил отец. «Очень, очень осторожными».

Стук в дверь испугал их обоих. Она положила руку на пистолет и пошла открывать дверь. Приоткрыв ее, держа палец на спусковом крючке, она увидела нервную фигуру, стоящую в тени крыльца. Это был Клошка, один из партизан.

«Мы схватили шпиона», сказал он.

Первой и единственной мыслью Люсиль была: Месть.

24 АПРЕЛЯ 1941 ГОДА.

Да уж, хреновым шпионом я оказался! Не прошло еще и трех дней, как меня забросили в тыл врага — и вот меня уже везут в лагерь для военнопленных, где я просижу до конца войны. Полный мудак. Король и страна будут мною гордиться — не говоря уже о собственной матери.

Конечно, меня могут просто расстрелять. Эта мысль приходила мне в голову. И не раз. Может, даже каждые десять секунд. Я понятия не имею, кто меня схватил.

Мешок у меня на голове совершенно не пропускает света и затянут на шее. Сырая мешковина натирает мне кожу вокруг горла, вызывая воспаление. И это меньшая из моих проблем, о чем я не устаю себе напоминать, но трёт ужасно. Плюс к тому, я раз за разом вдыхаю свое собственное разгоряченное дыхание, что создает удушающую клаустрофобию. Я стараюсь поменьше дышать, не часто и не глубоко, так как понимаю, что потеряю сознание от недостатка кислорода. Руки у меня связаны за спиной, иначе я бы вцепился в этот проклятый мешок, как пойманное животное, которым я, вообще-то, теперь и являлся.

Я несколько раз звал своего сержанта и не получил никакого ответа, хотя вряд ли он мог бы мне ответить и сделал бы это в его нынешнем состоянии. Полагаю, он связан таким же образом. Чьи-то грубые руки вытащили меня из лошадиного загона, где мы улеглись переночевать. Эти головорезы, которые так грубо нас разбудили, зашвырнули меня, похоже, в какой-то грузовик. И я обнаружил, что лежу на дне его железного кузова, воняющего навозом и сеном. Кроме того, здесь ощущался резкий запах дизельного топлива, и я услышал ритмичный стук четырехцилиндрового двигателя. Меня било и колотило о жесткий пол, как бисер в коробке из-под сигар, и я не раз ударялся головой. Не иначе как отбивное мясо перед тем, как его бросят в кастрюлю.

Машина несколько раз останавливалась и не раз поворачивала. Я пытался уследить за поворотами, но вскоре потерял чувство расстояния и направления. Я слышал и двигатели других машин, некоторые из них проезжали мимо. Слышал какие-то голоса, но лишь приглушенные, ни одного слова я разобрать не смог.

Через некоторое время — его определить было невозможно — грузовик остановился, меня потащили по полу и подняли за плечи и за ноги, как мешок с зерном.

Я почувствовал краткую вспышку тепла, когда сквозь мешок у меня на голове просочилось солнце, а затем снова мрак, когда схватившие меня потащили меня вниз по лестнице, кряхтя от напряжения. Меня поставили на ноги и усадили на жесткий стул. Затем звук удаляющихся шагов, поднимающихся по лестнице, и я услышал, как закрывается дверь, скрипя петлями, умоляющими смазать их хоть каплей масла, а затем я остался один, как мне показалось, на несколько часов.

Возможная гибель или годы неволи в концлагере были сведены на нет еще более насущной проблемой. Во время этих тяжелых испытаний мой мочевой пузырь чуть не лопнул. Я человек устоявшихся привычек, и одна из них — это опорожнение этого органа каждое утро первым делом сразу же после пробуждения. И поэтому поездка в грузовике стала для меня кругом ада; каждый удар и толчок были похожи на удары по моему мочевому пузырю дубинкой. И когда меня посадили на этот стул, дерево которого вонзалось мне в кости, этот позыв стал непреодолимым, и, наконец, к моему ужасу и глубокому смущению, и, должен признаться, к некоторому облегчению, природа взяла верх. Я чуть не заплакал от стыда.

Так что, когда я, наконец, услышал спускающиеся по лестнице шаги, и этот проклятый мешок, наконец, был с меня снят, никакого облегчения я не почувствовал.