И так они прошли из гостиной в библиотеку, затем в комнату медицинского осмотра, а оттуда в сарай-пристройку, где стоял станок-верстак ее отца из дерева и металла, на котором он часто возился, мастеря свои изобретения, а потом обратно наверх, в его личные комнаты.

И все это время Ван Хельсинги перебрасывались между собой, словно играя в какой-то словесный теннис, возражениями, которые вращались вокруг одного и того же довода.

«Почему я не могу пойти вместе с тобой?», наконец-то потребовала она от него ответа.

«Потому что это очень опасно», сказал ее отец, кладя свое зеркало для бритья в свой медицинский чемоданчик.

«Опаснее немецкой пули?», спросила она.

«Безусловно», ответил он и стал собирать все другие зеркала, которые ему удалось найти. Она вместе с Харкером ходила за ним по пятам из комнаты в комнату, и они двое были похожи на двух щенков, плетущихся вслед за матерью.

«Тем более это причина, чтобы я тебя сопровождала», сказала она.

«Прости, Люсиль, но нет».

Одно зеркало было слишком большим и не поместилось в его чемоданчик, и он положил его на пол. К ее изумлению, он растоптал стекло, разбив его на кусочки.

Оно принадлежало ее маме, и они считали его чем-то неприкосновенным, священным. По крайней мере, до этой самой минуты. Он наклонился и осторожно собрал осколки, положил их в чемоданчик, пробормотав про себя: «Прости, Люба, мне так жаль, но я уверен, ты поймешь меня». Харкер опустился на колени и помог собрать разбитое зеркало.

«Тебе меня не остановить». Она встала перед отцом, перекрыв ему дверь. «Я давно уже взрослая».

Он выпрямился, и они встали друг перед другом, оба одинаково упрямые из-за родственной крови, и ни один не был готов уступить другому.

Отец положил ей руку на плечо и обратился к ней, апеллируя к единственному сильнейшему оружию, которым владел лишь он.

«Люсиль, дорогая моя, я единственный, кто знает это существо, и каким коварным оно может быть, и поэтому я единственный должен это сделать. Но чтобы это сделать, я должен мобилизовать для этого все свои силы и способности, полностью их контролируя. А твое присутствие будет только отвлекать меня, а это способно только убить меня, и нас обоих. Или же нас может ожидать участь гораздо худшая смерти. Мне нужно сосредоточиться, как во время хирургической операции, когда жизнь буквально висит на волоске. Как, впрочем, и есть на самом деле. Поэтому я прошу тебя, ради меня, ради успеха этого тяжелого испытания, ради твоей страны, отступи, отойди в сторону и дай мне это сделать. Одному».

Она на минуту замолчала, обдумывая его доводы. И как он и ожидал, как он и знал, что так и будет, Люсиль согласилась с ним — слабым и неохотным кивком головы.

«Но только возьми кого-нибудь с собой. Фаркаша», предложила она.

«Фаркаш слишком суеверен. Он будет скорее помехой, чем подспорьем».

«Тогда Павла», предложила она.

В этот момент Харкер, стоявший за спиной ее отца, быстро поднял руку, как школьник с готовым ответом и рвением угодить учителю.

Настала очередь кивнуть ее отцу: «Тогда Павла. Я спрошу у него, но местные вообще настроены к этому резко отрицательно из-за своих предрассудков—» «И меня!», наконец, воскликнул Харкер, как воздушный шар, заполненный до отказа.

Они оба посмотрели на него. Он нервно поглаживал свои тонкие, в линию, усики.

«Меня», повторил он. «Пожалуйста. Прошу вас, возьмите меня с собой».

Я вдруг почувствовал, что нервничаю, и меня всего трясет. Вот оно, свершилось, то к чему я стремился. Я наконец-то увижу собственными глазами то, что настолько сильно изменило жизнь моего деда, что он оставил карьеру юриста и стал духовной особой. То, что оказало такое страшное воздействие на мою бабушку, что даже если во время обычного светского разговора речь заходила о дьяволе, ее рука рефлекторно тянулась к шраму на лбу. И вот теперь и я отправлялся в бой, на собственную встречу с источником всех этих жутких преданий.

По дороге мы подобрали Павла, который ждал нас на перекрестке к югу от Брашова, и я, следуя указаниям Ван Хельсинга, повел машину в деревню Сэчеле. Нас остановил один немец и два недавно появившихся блокпоста румынской армии. Медицинских документов профессора и лжи о том, что у жены Павла тяжелые роды, оказалось достаточно, чтобы мы смогли спокойно их миновать. Без сомнения, то, что Павел нервничал и ёрзал, а также его бледный вид придавали лжи правдоподобие.

Я повел машину бесчисленными поворотами по каким-то узким извилистым дорогам, мимо какой-то маленькой пасторальной деревушки. По чудесной, красивейшей местности, интереснейшей сама по себе; если б только это происходило при других обстоятельствах! Как замечательно было бы все это рассмотреть подробнее, остановиться, поговорить с людьми, узнать что-нибудь об их жизни, наполнив наши мысли и воспоминания всеми красками и живописными пейзажами этой нетронутой, дикой, прекрасной страны и ее необычными, своеобразными и чуднЫми жителями. Но увы…

После одного из поворотов асфальтированная дорога сменилась гравием, а еще один поворот вывел нас к двум грязным колеям, которые были настолько глубоки, что они сами управляли Бентли так, что я смог вообще выпустить из рук руль, и дальше мы двигались, как поезд по рельсам.

Мы все трое всю дорогу молчали, каждый погруженный в собственные мысли. Я заметил, что от Павла, сидевшего на пассажирском сидении рядом со мной, несло чесноком, и я сумел разглядеть гирлянду этого растения, висевшую у него на шее. Мне вспомнилось мусульманское предание о том, что, когда Сатана вышел из райского Эдемского сада, после падения человека, там, куда он ступал левой ногой, появлялся чеснок, а в том месте, где он касался земли правой ногой — лук.

Я также подметил, что на Павле теперь были и четки из какого-то темного дерева с большим серебряным распятием, которое висело у него почти до пояса. Я не видел на нем этот религиозный символ на предыдущем собрании, а милая Люси говорила мне, что он был убежденным коммунистом, отвергающим религию как «опиум для народа». Но думаю, что все возвращаются к прежним своим суевериям, прибегая к успокоениям, какие только возможны, когда они чем-то напуганы.

Дорога все больше стала покрываться заросшими сорняками и кустарником. И только я подумал, что нам не проехать дальше сквозь эту густую зелень, как Ван Хельсинг сказал мне, что я могу остановиться, а затем приказал нам выйти из машины. Ван Хельсинг открыл багажник Бентли и передал Павлу домкрат для шин, который в нем лежал. Затем мы покинули машину, и он повел нас вокруг живой сиреневой изгороди размерами с лондонский автобус.

Путь нам по этой тропинке вскоре преградила густая масса переплетающихся ветвями деревьев, коридор перекрывали молодые деревца, появившиеся недавно. Павел шел впереди, прорубаясь сквозь листву длинным ножом, который висел у него в ножнах на поясе. Я пожалел, что не взял с собой кинжал кукри своего дедушки.

Нож, за неимением ничего другого, мог служить хоть каким-то утешением в этой сумеречной роще каких-то фантастических, уродливо-зловещих и обвитых тяжелыми виноградными лозами деревьев с искривленными, увядающими или высохшими ветвями. Одного вида этого темного царства было достаточно, чтобы вызвать болезненно-мрачные фантазии. Меня переполняли собственные сомнения и страхи, и в меня вселился ужас от этого мрачного приключения, в которое я ввязался.

— процитировал я. Моя попытка немного ослабить напряженность долей юмора осталась неуслышанной, оба моих спутника остались мрачными и унылыми, как несвежая баранина недельной давности.