Про Хамм я узнал случайно — немцы предпочитали эту информацию не афишировать. Чернобыль расплавился 26 апреля, а немецкая THTR-300 под Хаммом — 4 мая 1986 года. И разумеется, вся радиоактивность над Европой имела исключительно советские корни.
Конец октября в Луисвилле и Москве — это две большие разницы. И мне больше понравилась луиссвилская осень — мягкая и теплая, в которой даже дождь ласков, а ветер приятно гладит волосы. В отличие от московской мерзкой мороси с холодными шквалами, дующими сразу отовсюду.
Вместе с галдящей группой англичан, канадцев и американцев я прошел через таможню. Небольшое количество молчаливых советских граждан, летевших тем же рейсом, направили через другое помещение. Пока стояли в очереди, я даже успел познакомиться с приятной канадкой лет сорока пяти — Анной Козалевич, родом из Веннипега, пожелавшей посетить страну, из которой ее родителей вывезли сразу после семнадцатого года. Где-то в Москве у нее должны были оставаться родственники, и с некоторыми из них даже удалось наладить редкую переписку. Она очень волновалась и говорила по-русски, старательно налегая на правильное произношение шипящих. Я показывал ей большой палец и смеялся, что «иваны просто примут вас за свою!»
На самом деле я тоже нервничал.
Небо над Шереметьево было серым с редкими светлыми подпалинами просветов, словно заношенная солдатская шинель. И в редкие дырки пробивались столбы слепящего солнечного света вперемешку с холодным дождем. Было зябко и противно — как в январе в Кентукки.
Экскурсионный «Икарус» повез нас через половину столицы к гостинице «Россия», в самый центр — к Кремлю, над которым она нависла мрачной двенадцатиэтажной глыбой. Молоденькая девочка в очках заученно тараторила текст на английском о том, как рад Советский Союз приветствовать иностранную делегацию и какие красоты мы сможем лицезреть уже завтра утром.
Один из накачавшихся виски американцев предложил ей прийти к нему в номер уже сегодня вечером, чтобы посмотреть на достопримечательность, что он вез для нее из самой Америки. С последним словом он схватился за мотню на своих штанах и громко заржал.
Сидевший рядом с девочкой-гидом суровый мужик-сопровождающий лениво и безразлично глянул на американца, и тот осекся, решив отчего-то, что девятиэтажка, мелькнувшая за окном, гораздо интереснее «русской курочки».
Я отвернулся и стал смотреть на Москву, на пролетающие мимо меня дома по Ленинградскому шоссе.
За два года я совсем отвык от своей страны. Но там это было незаметно — много дел, переживаний, просто некогда.
И только здесь, в красном «Икарусе», меня одолела ностальгия. Я едва не всплакнул, но сидевшая рядом Анна заговорила с экскурсоводом на русском — излишне правильно и несколько преувеличенно шепелявя, и этой корявостью неловко построенных фраз выдернула меня из навалившихся воспоминаний.
Мне достался однокомнатный номер на восьмом этаже самой большой гостиницы мира, выходящий огромным окном — во всю стену — во внутренний двор, огороженный четырьмя корпусами «России». Окно закрывалось тяжелыми шторами, отсекая не только свет снаружи, но и любые звуки, что изредка доносились с улицы.
Широкая кровать с серым пледом, журнальный столик с графином и тремя стаканами, кресло, обитое дерматином (точно такое я видел когда-то давно в институте — в приемной у декана), письменный стол со стоящим на ним бордовым кнопочным телефоном, два стула, холодильник и телевизор «Изумруд» с дистанционным пультом управления на длинном витом шнуре составляли убранство моего временного жилища.
Я позвонил Захару и доложился, что долетел нормально, что в Москве мокро и холодно, что «рашн чикз» еще толком не видел, словом, если меня слушали, то услышали обычный треп развязного американца. В ответ Захар восторгался моей смелостью и безголовостью, завистливо поохал, что он на подобное путешествие к «комми» никогда бы не отважился, и в конце заверил, что дела идут просто замечательно, и посоветовал лишний раз не волноваться, а показать русским Иванам, как умеют отдыхать парни из Штатов.
После разговора я включил телевизор, чтобы послушать в программе «Время» про славных хлопкоробов Ферганской долины, по которым уже успел изрядно соскучиться. Или про строителей БАМа, хотя можно было бы и о доярках Рязанщины — черт, да я был бы рад любому производственному репортажу, которыми так был полон телеэфир два-три года назад!
Но вместо этого я услышал долгий нудный рассказ об очередных инициативах Горбачева: вывод нескольких советских полков из Афганистана, очередные сожаления о бестолковой встрече Рейгана и Горбачева в Рейкьявике, где так и не удалось договориться о приостановке работ над СОИ. Я так и не понял, почему Михаил Сергеевич считал, что победитель станет о чем-то договариваться с побежденным? Что за детская наивность? Этот лысый человечек вообще был какой-то инфантильный — создавалось впечатление, что он искренне верил в ту галиматью, что нес в массы. И еще больше потрясала его убежденность, что господин Рейган что-то решает. Если уж Генеральный секретарь — первый после Бога (которого согласно действующей идеологии просто нет) — и тот не всегда волен принимать единовластные решения, то почему несчастный Ронни должен обладать исключительным правом? Словно на него не давят ребята из «Нортроп-Грумман», «Боинг», «Локхид Мартин», «Бектел», «Дженерал Дайнемикс» и иных, сильно алчущих бюджетных денег компаний? Что делала советская разведка в это время? Неужели М. С. Горбачев не получал сведений о том, кто на самом деле заправляет мировой политикой? Или это был отчаянный рывок с желанием спасти издыхающие экономику и идеологию? В любом случае, ни к чему хорошему его телодвижения не приведут.
В общем, программа «Время», прежде мною любимая за жизненный оптимизм, стала какой-то ужасной дырой в Зазеркалье, откуда на свет божий лезли глупости, нелепости и страхи. А может быть, это я за последние годы так изменился, что во всем стал видеть плохое?
Разбираться с этим не хотелось, да и перелеты прилично меня утомили. Вспомнив, как трудно перенес акклиматизацию, оказавшись в Штатах, я принял душ и просто лег спать.
Утром проснулся в хорошем расположении духа, сходил на ранний завтрак и, обвешавшись фотоаппаратами и объективами к ним, выполз в фойе, где очкастая Ирина собирала желающих осмотреть Кремль.
Как забавно получилось, что, будучи русским, я так и не увидел этого символа России, и только став американцем, я получил такую возможность.
Нас провели по брусчатке Красной площади, дали вволю поснимать Собор Василия Блаженного и Мавзолей, у которого, несмотря на гаденькую погоду, вилась длиннейшая очередь из индусов, китайцев, русских и бог знает кого еще. Мы отказались смотреть на мертвого человека и попросили показать нам Алмазный фонд. Потому что нет в мире других людей, так же живо интересующихся всякими блестящими штуками, чем американцы и англичане. Ну кроме меня, конечно.
Богатства российской короны вызвали сдержанное одобрение англосаксов, и каждый мысленно примерил все эти короны-браслеты-скипетры на свое бесконечно любимое чело.
Мы обошли белоснежные соборы внутри Кремля, потыкали пальцами в надписи на погребальных урнах с прахом московских князей, их жен и детей. Все, абсолютно всё было не такое, как в Америке.
Мои спутники деловито лопотали, оценивая стоимость Царь-пушки или Царь-колокола, если их выставить на соответствующем аукционе, а я едва себя сдерживал оттого, чтобы не начать искать дорогого реформатора Горбачева, чтобы передать ему несколько добрых слов и один хороший удар шестикилограммовым Kodak'ом по лысой макушке. Чтобы сохранился «золотой запас СССР» в две с половиной тысячи тонн, а не был распродан и вывезен черт знает куда, чтобы не вымирало население моей страны, чтобы не было отдано за «здорово живешь» имущество моей армии в Европе, чтобы не вырос внешний долг в два раза, чтобы те сорок миллиардов марок, что приготовили немцы как «выкуп» за Восточную Германию, все же дошли до адресата, а не были «прощены»… И это только то, что он натворил вне Союза. А если добавить сюда Баку и Сумгаит, Карабах и Ош… Масштабы его разрушительной деятельности за каких-то шесть лет потрясали! И попадись он мне на дороге — не знаю, нашлись бы во мне силы удержаться от одного очень верного, но по сути бестолкового поступка?
