Свой отзыв о первом издании книги М. А. Колпакчи «Дружеские встречи с английским языком» я пять лет назад озаглавил так: «Неожиданная книга». Неожиданность была в необычном построении и в своеобразной манере, в которой написано это «учебное пособие», скорее напоминающее доверительную беседу автора с читателями на темы, связанные с изучением языка. Все это было решительно не похоже на ту литературу этого жанра, которая попадалась мне на глаза до тех пор.

Второе издание «Дружеских встреч» уже не может быть названо «неожиданным». Скорее ему подошло бы определение «долгожданное»: успех книги был велик, отзывы превосходны, спрос на нее превзошел все ожидания, и тиража не хватило и на малую долю претендентов. Судя о работе М. А. Колпакчи в первую очередь не с позиций филолога-профессионала, а с точки зрения человека, много работающего в области так называемого занимательного языкознания, я полагаю, что лучше всего впечатление от нее могут выразить слова «Написано с любовью». Их я и поставил над этим предисловием.

Можно пожать плечами: каждый учебник должен быть написан с любовью! Да, разумеется; но далеко не всегда автору удается не только зримо выразить эту любовь, но и сделать ее «заразительной», передать ее читателю.

Очень много лет назад я впервые столкнулся с таким зримым выражением этого чувства к преподаваемому предмету. Мой учитель математики, изобразив мелом на доске ход доказательства одной геометрической теоремы из учебника А. Киселева, внезапно, отойдя от доски, оглядел чертеж с теплой, чисто отеческой улыбкой. «Вот… Видите эти маленькие треугольнички… Как крылышки у летучей мышки! — с нежностью проговорил он. — Вот они-то и решают дело». Нет, я не сделался математиком, но его отношение к геометрии передалось мне. Я полюбил решать «задачи на построение». Передо мною открылась красота ее логики. А ту теорему я и сейчас могу доказать без труда. Вот эта форма убедительной и убеждающей действенной любви к своему предмету в высокой степени свойственна и автору «Дружеских встреч».

Я допускаю, что, листая впервые страницы этой книги и наткнувшись на слова: «Если… сначала идет длинное описание одного артикля, а затем так же пространно рассказывается о втором, то оба артикля остаются мертвыми… Не возникает понимания того, чего хочет каждый артикль…» (с. 16), — вы можете подумать, что перед вами искусственный стилистический прием, не очень обязательная антропоморфная метафора. И прочтя утверждение: «Сдружиться с артиклями совершенно необходимо…», вы, вероятно, ощутите его тоже как «манеру выражаться».

Вы ошибаетесь: это — не «прием» и не «манера». Именно так автор ощущает то, чем он занят, и о чем намеревается рассказать вам. Английская грамматика и те грамматические категории, которые ее составляют, воспринимаются им как живой мирок, как сцена, на которой разыгрывают трагические и комические пьесы своеобразные персонажи — глаголы, существительные, восхитительные местоимения, загадочные артикли, и он хочет передать это свое прямое ощущение вам.

Вот, например, автор говорит о «легкостях» (есть и «трудности») английского языка, и он имеет право на такую стилистическую вольность, ибо вся книга является свободным, живым, «с души на душу» собеседованием о языке, и как раз эта доверительная «легкость» и устанавливает между ним и читателями новый тип связей прямых и обратных — не обычно-учебниковый, а, допустим, «занимательно-» или «увлекательно-учебный», почти исследовательский:

«Какое устрашающее наименование: Future Perfect Continuous in the Past! Но стоит несколько раз подряд сознательно заполнить 16 клеточек действительного залога (речь идет о „схеме-решетке". — Л. У.), и самая трудная форма начнет вам мило улыбаться, — вот увидите!».

Странно: вы уже не чувствуете себя шокированным таким удивительным очеловечиванием глагольного времени. Вы почувствовали, что это — не претенциозная выдумка, не авторская поза, а действительное отношение человека, преподающего английский язык, к его живым, странным для того, кто им не владеет, и многозначительным явлениям. Он сам видит их такими и мало-помалу своей убежденной любовью заставляет и вас рассмотреть в изменениях и сочетаниях пока еще чуждых вам слов незнакомой речи что-то близкое, привлекательное, заманчивое…

«Оглядываясь на пройденное, хочется думать, что учащиеся увидели в английских глаголах не скопище никому не нужных форм, а живую многочленную семью, состоящую из выразительных, деятельных, очень разнохарактерных персонажей. Автор, надеется на это, и, надо признать, читатель оправдывает его надежды. Именно эта, я бы сказал, беззаветная любовь к английскому языку и позволила М. А. Колпакчи добиваться в ее педагогической практике тех чрезвычайных результатов, о которых я уже имел удовольствие сообщать в послесловии к первому изданию «Дружеских встреч».

Все дело в том, что для данного автора бесчисленные "tenses" и "voices" английского глагола, все синтаксические конструкции суть не сухие абстракции из сухих курсов грамматики, а как бы живые существа, наподобие гномов и эльфов из шекспировского «Сна в летнюю ночь».

Вот пример: объемистая глава, посвященная даже не полноценным значимым словам, а всего лишь двум артиклям — определенному и неопределенному, имеет заголовок: «Братья-артикли». Да: автор разъясняет нам (с. 77), что, называя артикли «братьями», он имеет в виду лишь их способность составлять в совокупности как бы одно целое, дополняя и подменяя друг друга.

Но, грешным делом, доходя до этого места, я невольно начинаю думать, что М. А. Колпакчи с полной убежденностью ощущает все слова и формы английской речи своими живыми подопечными, наподобие Франциска Ассизского, обращавшегося в своих «Фиоретти» то к «братцу-огню», то к «сестрице-воде». Она относится к ним с благодарностью, удивлением и с добрым намерением передать эти свои чувства вам, ее ученику-читателю.

На моем веку мне пришлось перечитать множество педагогических трудов, в частности и филологических. Скажу прямо: едва ли не у одних только биологов (и это объяснялось тем, что они-то имеют дело с живой природой) случалось мне сталкиваться примерно с таким же ощущением теплой любви авторов к изучаемым или «объектам» — животным и растениям. Приятно наблюдать это же в языкознании, хоть и огорчительно, что проявляется оно тут реже, чем хотелось бы.

«Каждый артикль в любой фразе, если предоставить ему слово, мог бы произнести целый монолог, в точности разъяснив, почему он сюда попал, что именно обозначает… и как ошибочно прозвучала бы фраза, окажись на его месте другой артикль».

Никакой волшебник не возьмется «предоставить слово артиклю», и вот М. А. Колпакчи, взяв на себя труд изъясниться за этих «братьев», выполняет это с завидной находчивостью и изяществом.

В пропаганде научных знаний допустим широкий ассортимент средств, в том числе и использование наглядности ради условных образов, ежели они помогают аудитории через, конкретные представления прийти к сложным абстракциям. Некогда Дж. Клерк Максвелл не постеснялся ввести в свои глубочайшие физико-математические рассуждения совершенно фантастический образ крошечного существа. Он посадил его у заслонки, разделяющей надвое некоторый «объем», и заставил то открывать, то закрывать ее, пропуская или преграждая путь молекулам газа. Такой вымышленный человечек из сказки, введенный в самую сердцевину, в святая святых строжайших и точнейших теорий, что же, он помешал развитию мыслей великого физика или скомпрометировал их в глазах его коллег? Ничуть не бывало: я сам в 30-е годы слышал, как один из крупнейших советских физиков с удовольствием и почтением вспоминал как-то «демона Клерка Максвелла» и ставил находчивость великого ученого в пример своим ученикам.