Когда Виэльди оказался в покоях младшего советника, тот вскочил с ложа и шагнул навстречу. Воспаленные глаза, припухшие веки, нездоровая бледность лица, искусанные губы — похоже, Изир не спал всю ночь и здорово тревожился. Тем лучше. Будет сговорчивее.

— Ты понимаешь, что твоя жизнь тоньше волоска? — спросил Виэльди. — Да и не только твоя, но и твоей семьи. Я не хотел бы казнить женщин и отроков, но сделаю это, если придется.

Изир промолчал, только судорожно сглотнул и кивнул.

— Хорошо, что понимаешь. Лакор обещал, что ты подымишься выше… Лакор мертв. Я же обещаю сохранить жизнь и тебе, и твоей семье. Даже не стану отнимать твои богатства. Но для этого ты должен делать то, что я скажу.

— Выбор невелик… — промямлил Изир и запустил пальцы в темные с проседью волосы. — Я не хочу умирать, тем более не хочу смерти сыновьям.

— Это понимать, как согласие?

— А как еще?

— Ладно. Тогда сегодня же ты сделаешь то, что собирался: отправишься к своим родичам и там передашь письмо для Хашарута. То самое. И ни слова не скажешь о том, что Лакор мертв. Согласен?

— Если ты и правда не тронешь моих детей…

— Не трону, обещаю.

— Хорошо, — Изир провел ладонями по векам и, будто обессилев, опустился на скамью и ссутулился. — Я передам послание. Я ничего не скажу о Лакоре.

— Тебя должны были сопровождать стражники? Если да, то сколько?

— Четверо.

— Трое из них будут талмеридами. Они снимут бусины и оденутся, как твой народ.

— Как скажешь… князь.

— Тогда приди в себя и собирайся. Ты должен выглядеть бодрым, радостным, уверенным. Чтобы никто ничего не заподозрил. От этого зависят многие жизни, помни.

— Я помню…

— Вот и хорошо.

И впрямь хорошо. Пусть наместник думает, будто все идет по его задумке. Пусть устраивает восстание на окраинах — но прежде чем отправится его подавлять, там уже будут талмериды. Уж Виэльди позаботится об этом.

Еще и тайна, выданная Лакором, играет на руку. Теперь ясно, как и почему молодой Хашарут умудрился стать наместником императора на завоеванных землях. Если об этом узнает Рыжик-Ашезир, то сведений о присвоении податей, на которые рассчитывал отец, вовсе не понадобится. Одного намека хватит, чтобы Ашезир подослал к Хашаруту убийц или убил его в открытую. А что? Имеет право.

Беда в том, что море у берегов Шахензи, скорее всего, уже кишит льдинами — кораблю между ними сложно протиснуться. Зима, весна… Лишь в конце весны льды растают.

До конца весны я ее не увижу…

Может, все-таки найдутся смельчаки, которые отважутся добраться до берега? Нужно таких найти! Нужно, чтобы Ашезир узнал!

Обо всем договорившись с Изиром, Виэльди вышел из его комнаты. Теперь — Джефранка. Она не должна догадаться, что смерть главного советника дело рук Виэльди. Пусть думает, что это враги виноваты.

Еще бы решить, как быть с намеками на то, что Джефранка влюбилась в Виэльди… Может, это все-таки вымысел Лакора? Когда бы Джефранка успела влюбиться? Они лишь несколько раз были вместе…

А много ли времени тебе самому понадобилось, чтобы полюбить Данеску?

Нет, это другое! Данеска не была чужой, он любил ее задолго до того, как она вызвала в нем страсть. Даже если эта страсть вдруг уйдет, он все равно будет ее любить. Он помнит ее малышкой, помнит ее сестрой… Она навсегда любимая — неважно, как женщина или как сестра.

Но до чего мучительно сознавать, что другая — чужая! — женщина влюблена в него. Лакор явно на это намекал…

В юности Виэльди не раз грезил, что в него влюбляются красавицы, а он лишь выбирает между ними. Но то была глупая юность… Наяву же все оказалось не так сладко, как в фантазиях. Да вообще не сладко. В мечтах не было ответственности — в яви она была. Чувствовать чью-то безответную любовь немногим лучше, чем самому ее испытывать.

Что он может дать Джефранке? Ну разве что быть с нею ласковым… И все.

Какие странные у Джефранки волосы-кудри — одновременно шелковистые, гладкие, но гребень то и дело в них застревает. Наверное, потому что они длинные… У Данески тоже длинные волосы, но прямые. Вот бы их коснуться хотя бы гребнем…

Летом это удастся… Не раньше начала лета, когда лед у берегов Шахензи растает. А учитывая погоду в этом году, то, может, позднее…

А вдруг за это время удастся забыть Данеску и полюбить жену? Сейчас это кажется немыслимым, но впереди так много дней! Джефранка ласкова и красива, а ее застывший лик только болезнь… Зато голос приятный и прикосновения нежны…

Вдруг Данеска полюбила Рыжика? А что?! Его, наверное, можно полюбить. Пусть он слабый, пусть не воин — в нем скрыта иная сила. Данеска не могла ее не почувствовать…

«Успокойся, — велел себе Виэльди. — Все это лишь домыслы. И любовь Данески к Ашезиру, и влюбленность Джефранки в тебя».

И все-таки… нужно быть с княгиней поласковее. Он же, уезжая, чуть не накричал на нее. Да и сейчас расчесывает ей волосы не так, чтобы аккуратно — скорее нетерпеливо, выжидая момент, когда можно сказать об исчезновении Лакора.

Неправильно это.

Виэльди погладил Джефранку по голове и, взяв одну прядь из густых кудрей, принялся расчесывать ее с кончиков. А потом еще одну, и еще, и еще.

Жена закрыла глаза — значит, Виэльди все верно сделал. Или нет? Может, лучше, если она его возненавидит или начнет презирать? Так и ей, и ему будет легче…

Ей и ему, но не талмеридам!

Нет уж, пусть любит Виэльди, чтобы не полюбить какого-нибудь «лакора». Пока женщина любит — она верна. А если не любит, то кто угадает?

* * *

— У меня и в мыслях не было подозревать Лакора в измене, — сказал Виэльди. — Я другого опасаюсь: от него могли избавиться, чтобы не мешал.

Непереносимое, неизбежное одиночество — вот что Джефранка ощутила при этих словах. Если Лакора уже нет… А отца давно нет… Она осталась одна. Нет никого, кто поймет, кто прочтет ее чувства по глазам.

Разве что Руниса, но она простая служанка, с ней не всем можно делиться.

Виэльди расчесал последнюю прядь и сказал:

— Идем. Пора спускаться к трапезе.

* * *

Имидио заболел. Джефранка отпустила его, сказав, чтобы отдыхал и выздоравливал. Он и отдыхал — в воинских покоях на первом этаже, — но не выздоравливал. Она даже отправила к нему лекаря.

Виэльди выглядел неспокойным и вел себя так, будто виноват в болезни соплеменника. Хотя и он сам, и другие его люди, пересекшие злое осеннее море, были в порядке.

Кому-то повезло больше, кому-то меньше. Кто-то и впрямь захворал, а кто-то лишь покашлял да почихал пару дней, как Виэльди или Сарэнди.

Имидио же с каждым днем становилось все хуже…

Он бился в горячке, надрывно кашлял, отрыгивая зеленую мокроту, и хрипел:

— Ничего, отлежусь — и все хорошо будет.

Хорошо не было и не стало — Имидио умер через пять дней.

Виэльди до последнего надеялся, что друг выживет. Увы…

В последние два дня он то и дело терял сознание, никого не узнавал, бредил. А потом враз затих. Глаза закатились, грудь больше не вздымалась и не опускалась, из нее больше не вырывались сипы и бульканье. Смерть тиха, но ее тишина оглушает сильнее самого громкого крика.

Во льдах глубин тебя согреет тепло родичей, друг… Я надеюсь на это.

А ведь когда-то — как давно, как невозможно давно это было! — он ревновал Данеску к Имидио… Чуть ли не убить его был готов. И вот, пожалуйста — друг мертв. Мимолетное желание усмехнулось в лицо, глумливо напоминая: хотел ведь? Пусть недолго, но хотел?

Виэльди стоял над пропитанным потом ложем, над безжизненным телом Имидио и, не выдержав, закрыл лицо руками. Слезы жгли кожу, Джефранка коснулась его ладони пальцами, что-то шепнула.

Как же она раздражала сейчас! Ушла бы лучше, не приставала! Не нужно ее «мне жаль», вообще ничье сочувствие не нужно. Потому что это Виэльди виноват в смерти Имидио. Пусть он не приказывал, но именно ради него друг прыгнул в ледяное море. Воины часто погибают в бою, но та смерть достойная, а эта, от простуды, нелепая, обидная — и она на совести Виэльди.