— Где сама императрица?

— Ушла на п-прогулку с п-принцем.

Заикается. Боится. Правильно боится.

Она по-прежнему отводила глаза, а щеки становились все краснее. Однако закрыть свое тело рабыня не пыталась. Тоже правильно — нет более жалкого зрелища, чем женщина, тщетно прикрывающая себя руками.

Хотя этой и краснеть не стоит: можно подумать, император позарится на рабыню с пегими волосами, когда у него есть роскошные златовласые наложницы. Хотя… в паху все еще полыхает, несмотря на гнев. А может, именно из-за гнева? Выплеснуть бы.

Ашезир снова оглядел девицу.

Тело красивое… Данеска где-то бродит. За одной из наложниц еще послать нужно, пока она придет… Рабыня же есть здесь и сейчас, трогательно-испуганная, а на коже мурашки — от волнения, не от холода: в покоях жены жарко натоплено.

Ашезир скользнул руками по шее девицы, потом между грудей и ниже — по животу и бедрам. Она задрожала, напряглась, но противиться не посмела.

— Идем, — он взял ее за запястье, потянул к двери и, усмехнувшись, сказал: — Считай это наказанием. Ну или прощением. Как тебе больше по нраву.

Судя по виду, ей ни то, ни другое не было по нраву. С одной стороны, это неприятно… Единственная женщина, кого он брал против воли — жена. С другой стороны, вроде и особого недовольства девица не выказывала, послушно шла следом. Почему она это делала — из страха или надежды на лучшую жизнь, — неважно.

— Раздень меня, — велел Ашезир, когда они оказались в его покоях.

Зачем велел? А просто хотелось, чтобы она засмущалась еще больше. Она и засмущалась. Распахнув золотисто-карие, растерянные глаза, посмотрела на него и тут же отвернулась. Затем коснулась верхней пуговицы его кафтана, но дрожащими пальцами не сразу смогла ее расстегнуть. Ашезир ждал. Когда девица справилась с первой пуговицей, дело пошло быстрее. Кафтан оказался на полу, а призывно-обнаженная рабыня отошла на шаг и застыла.

— Дальше, — шепнул Ашезир.

Помедлив, она ухватилась за подол рубахи, потянула вверх, а он поднял руки и слегка нагнулся, чтобы у нее получилось стянуть эту распроклятую рубаху, от которой ему не терпелось избавиться. От штанов хотелось избавиться тоже, причем не скоро, а прямо сейчас! Однако он терпел и с прежним спокойствием сказал:

— Дальше…

Определенно, эта игра ему нравилась.

Пора завести себе еще одну наложницу — стеснительную, пугливую, а не сладострастно-смелую, как Хризанта. Вообще-то сначала Хризанта тоже была до умиления скромной, но это было так давно…

Надо завести… Только не эту дикарку, а беловолосую заморскую деву. Хотя сейчас и дикарка сойдет.

Как волнующе она развязывает непослушными пальцами тесемку на его штанах… Ткань натянулась на давно воспрянувшей мужской плоти, девице пришлось коснуться ее пальцами. Ашезир с наслаждением вздохнул, рабыня вскрикнула и отдернула руку.

— Продолжай…

Невольница продолжила — штаны упали к щиколоткам.

Пожалуй, хватит с нее испытаний, уже и так вся дрожит. Кажется, не знает, куда себя деть от смущения. Завязки на ботинках Ашезир, ладно уж, сам развяжет. Хотя неясно, почему плясунья, трясущая телом перед множеством мужей, такая пугливая… Может, потому что он император, а она до пира предлагала себя только простым воинам? Ну… тогда ей повезло.

Ашезир сбросил ботинки и штаны, поднял девицу за плечи, сжал в ладонях ее груди, а губами прильнул к губам. Затем усадил в кресло и, раздвинув ее ноги, закинул на подлокотники. Вот тут рабыня вдруг не выдержала — всхлипнула и закрыла вожделенно-алую промежность ладонями.

Какая сладко-пугливая!

Ашезир отодвинул ее руки.

— Успокойся, — он тихо засмеялся. — Я лучше, чем плеть. И уж точно нежнее.

Он провел языком по внутренней стороне ее бедра, девица вздрогнула, охнула… Можно бы еще ее приласкать, но уже мочи нет терпеть.

Ашезир шире развел ее ноги и вошел в извечно женское — влажное, горячее, тугое. Глубже, еще глубже… Внизу все горит, пульсирует. Быстрей бы извергнуть это пламя, освободиться от него, чтобы по телу разлилась истома и ни с чем не сравнимая тяжелая легкость, приятная слабость! Разлилась так, чтобы лень было поднять руку или ногу, даже повернуть голову…

— Хорошая моя… — шептал Ашезир. — Как хорошо…

Еще раз проникнуть в тайное, женское, всепоглощающее! И снова, и снова, и снова! Еще, еще, еще…

Как вулкан, как родник, пробившийся из-под земли, выплеснулось все: и усталость, и тревоги, и яростное вожделение.

— Милая… сладкая, — шептал Ашезир, покрывая поцелуями ее плечи, подбородок, губы, влажные щеки…

Влажные? Да. И соленые.

Он провел пальцами под веком рабыни. Так и есть: слезы.

— Почему ты плачешь? — отстранившись, спросил Ашезир. — Разве я был груб? Разве сделал тебе больно?

Девица промолчала, только подтянула коленки к груди, обхватила их руками и уткнулась в них лицом.

Ашезир недоумевал, пока не глянул вниз. На его бедрах застыли — уже застыли, — темно-красные разводы.

— Ясно, — пробормотал он. — Ты была невинна. Наверное, я сделал тебе больно. Не хотел… Сильно больно?

— Вообще не больно, — рабыня замотала головой, не отрывая лицо от колен.

Между ее сжатых, но притянутых к груди ног призывно пламенело… Все еще призывно. Выждать бы чуток — и снова…

— Ты же танцовщица, — бросил Ашезир.

— Да…

— И как умудрилась до сих пор оставаться девственницей?

Некоторое время девица молчала, потом прогнусавила:

— Хозяин хотел продать мою невинность подороже…

Что ж, ему это удалось. Ашезир отдал за прихоть Данески столько монет, сколько дал бы за коня или меч — далеко не все рабыни того стоят. Уж точно не эта. Да только она об этом не знает, ни к чему унижать ее этим знанием.

Ашезир поднял девицу с кресла и сказал:

— Он прогадал: ты стоишь куда больше, чем за тебя заплатили. Ну же, не плачь…

Он оглянулся, взгляд упал на серебряный браслет. Несколько мгновений — и Ашезир схватил его со стола и защелкнул на руке девушки.

— Вот, это тебе.

Девице следовало обрадоваться и улыбнуться, а она только повертела браслет на запястье и еле слышно сказала:

— Спасибо, божественный.

— Хм… Ладно, можешь идти.

Она вскинула голову и выпалила:

— Я не могу!

— Что?!

— А вдруг императрица вернулась? Я не могу. Лучше отправь меня на скотный двор!

Ашезир рассмеялся и заглянул в смежную комнату: пусто.

— Нет ее. Иди.

— Нет! Я голая! Императрица все поймет! Лучше отправь на скотный двор!

Вот забава! Теперь ему о рабыне беспокоиться? Хотя Данеске и впрямь знать не стоит. Хоть он и не особенно скрывал от нее свои развлечения, но показывать их так явно тоже ни к чему.

Ашезир выглянул за дверь, выходящую в коридор.

— Найди и принеси любую длинную женскую рубаху, — велел он стражнику. — Первую, которую найдешь. Главное, побыстрее.

В глазах мужчины мелькнуло удивление — только. На лице оно не отразилось.

Уже через несколько минут рубаха была у Ашезира.

— Держи, — он сунул ее рабыне. — Скажешь, что я заставил тебя переодеться. И запомни: больше никогда не смей надевать одежду императрицы или валяться на ее ложе. Даже если она разрешит. Поняла?! — Ашезир сжал подбородок девушки. — Узнаю — получишь плетей столько, что живого места не останется. Даже мои наложницы так не наглеют.

— П-поняла… Я… божественный… я теперь что, твоей… шлюхой буду?

Ашезир чуть не рассмеялся — сдержался в последнее мгновение: он ведь не хотел унижать эту дуреху.

— Ты очень милая, — он погладил ее по щеке. — Но нет, ты не станешь моей шлюхой… моей наложницей. Для этого нужно большее, чем оказаться в нужное время и в нужном месте. Ты у меня на один раз, не беспокойся. А теперь иди, — Ашезир подтолкнул девицу к Данескиным покоям.

Как ее зовут? Он даже не спросил. Впрочем, какая разница?

На улице совсем похолодало, снег скрипел под ногами, как свежесшитые ботинки.