Это была-я должен прямо сказать-моя самая большая любовь, и я с радостью погиб бы ради нее, если бы мне не помешали.

2

Сперва все было тихо.

Поскольку днем все еще порядком припекало, я прямо в семь утра погнал стадо на холм Петерсберг. Когда мы туда добрались, роса с клеверной отавы уже испарилась, и овцам можно было попастись.

Воздух был чист и свеж. Каро, моя овчарка, знала здесь каждый куст, и я мог все утро позевывать и наслаждаться бездельем.

Потом я перегоню стадо к канаве, в тень кустов бузины, а сам усядусь на землю, подстелив плащ, и вздремну; заев сон куском хлеба с топленым салом, я стану глядеть на далекий склон холма, поросший лиственничным лесом, - в это время года лес всегда окутан легкой голубоватой дымкой.

Потом, ближе к полудню, я примусь считать самолеты в небе и съем второй кусок хлеба с салом. Вчера я насчитал сто восемь самолетов.

И пока я, перейдя через шоссе, спускался к полям в низине, где овцы обычно объедали траву на дорогах, бомбардировщики успевали уже долететь до Берлина. Если ветер дул с северо-востока, сюда глухо доносился далекий грохот разрывов. То есть вполне спокойная жизнь-и так уже много дней.

Я не был настоящим пастухом. Просто до сих пор никто не мешал мне выгонять овец на пастбище, а у меня самого не было пока никаких других планов, вот я и выгонял их каждое утро.

Может, я так и состарился бы за этим занятием и превратился бы в этакого добродушного старичка с лицом темным и сморщенным, как кора деревьев, и горошинами глаз в сетке морщин, если бы не появилась она.

Стояло прохладное сентябрьское утро.

Утро сентября 1944 года. Яркое пятно замелькало в поле, и Каро, мой пес, первый ее заметил. Признаюсь, я ее сразу узнал.

Уже по белому платью в синий горошек...

С этого и начались события, так круто переломившие мою жизнь...

Мне и раньше часто доводилось видеть, как она носится по лугам; но тогда она веселилась, вспугивая и гоняя зайцев. А сегодня она бежала так, словно за ней гнались, - никуда не сворачивая, прямо на нас. Каро беспокойно заерзал и тихонько заскулил, то и дело поглядывая на меня.

- Место! - приказал я ему и спрятался за кустами.

Она была дочерью фон Камеке, владельца поместья, то есть полей пшеницы, посевов клевера, лиственничного леса, овец и многого другого.

Звали ее Амелия.

Все знали, что в господском доме ее называли не иначе как Солнышко. Каждое утро ей давали пол-литра парного молока от коровы № 19 по кличке Марта, родом из Дании. В Хоенгёрзе поговаривали, что девочка прочла кучу умных книг и от этого немного свихнулась. Она еще ребенком, говорят, задавала людям странные вопросы - ну такие, которые себе, пожалуй, тоже подчас задашь, но уж ни за что не выскажешь вслух. Например, нашего соседа, отца четверых детей, водившего трактор "Ланц-Бульдог", она спросила как-то в сарае для машин:

- Бывают у тебя страстные влечения.

- Кто это тебе наговорил? - завопил Карл, он терпеть не мог, когда о нем распускали сплетни.

Да, очень странные были вопросы. Одни говорили, это у нее от книг, другие считали, что от молока.

В те дни она жадно впитывала в себя окружающий мир, и деревня наша была для нее как бы ожившей иллюстрацией к книгам, которые она прочла, а дома, сады и люди в ней-игрушечными. Когда нас с матерью в 1943 году судьба забросила в Хоенгёрзе, я сразу ее заприметил: она стояла за углом дома и оттуда нас разглядывала.

Темно-русые густые волосы она унаследовала от матери, но ноги у нее были, слава богу, не толстые и отекшие, как у той, а длинные и стройные, как ивовые побеги - "дюже задирать удобно", как выразился однажды Ахим Хильнер, свинья и бабник, которому вскоре представился случай нагнать на нее страху. Я рассказываю об этом потому, что тот же случай помог мне ближе познакомиться с ней.

Над дверями большого коровника висел колокол, ежедневно в семь часов утра сзывавший людей на работу. Под ним стоял приказчик и распределял задания на день.

И каждый, явившись сюда, узнавал, что ему сегодня делать.

Однажды-в то утро мы с половины шестого уже стригли в загончике годовалых баранов - Амелия опередила приказчика.

Она прокралась к коровнику, ухватилась за веревку колокола и дернула. Вероятно, в Хоенгёрзе лучше этой игры и не придумаешь. Я хочу сказать, что она могла бы поиграть, например, в оловянных солдатиков-два-три десятка их появлялись бы со всех сторон и атаковали бы друг друга по ее приказу; да и куклы у нее были-стоило их качнуть, и они закрывали и открывали глаза; была даже заводная обезьянка, которая вся тряслась и довольно быстро передвигалась. Но все это не могло идти в сравнение с тем переполохом, какой она тут произвела, - замелькали головы, руки, ноги, повсюду пооткрывались двери, выпуская наружу людей. Мужчины и женщины с граблями и вилами, бидонами и корзинами сбежались сюда, числом тридцать пять, тридцать пять живых кукол. И впереди всех-наша толстозадая соседка, Брунхильда Реннсберг, в своей вечной черной юбке до пят.

На бегу она так сильно наклонялась вперед, что казалось-вот-вот рухнет и ткнется носом в землю.

Нас-тех, кто состоял при овцах, - все это не касалось. У нас были свои сроки, и мы сами распределяли работы по сезонам. Ханнес Швофке, пастух, в ту пору он еще был с нами-при звуках колокола оторвался от стрижки и некоторое время с большим интересом смотрел, как барышня сзывает к коровнику батраков.

- Сам видишь, - бросил он мне, - проще пареной репы. Звякни в колокол-и готово.

От этой мысли он долго потом не мог отделаться.

Собравшиеся улыбались, увидев, что их встречает у коровника Солнышко. Приказчик, брюзга и ворчун, тоже попытался изобразить на лице некое подобие улыбки, а йотом, как всегда, вытащил свою записную книжку и стал назначать людей на работы. Только Ахим Хильнер стоял, молча опираясь на косу, и, развесив губы, пялился на девочку.

В общем, так продолжалось целую неделю: Амелия каждое утро ровно в семь звонила в колокол и всякий раз жадно вглядывалась в лица обступавших ее людей.

Но в следующий понедельник всю деревню охватила паника. Колокол забился так тревожно, таким судорожным дергающимся звоном, что все поголовно выбежали на улицу. Некоторые, не поверив часам - они показывали половину седьмого, - сразу понеслись сломя голову к коровнику, на ходу дожевывая последний кусок, другие бросились к соседям - спросить, что случилось: может покушение на фюрера или пожар в лесу. Даже крепкие хозяева, которых колокол не касался, поскольку у них своей земли хватало, тоже явились на скотный двор и жались у ворот, вытягивая шеи.