Я плелась по тропинке, и каждый шаг подпитывался лишь головокружительным голодом, когда я услышала голоса сестёр. Мне не нужно различать слова, чтобы знать, что они, скорее всего, болтают о каком-то парне или о лентах, что они заметили в деревне, в то время как они должны были рубить дрова, но, тем не менее, я улыбнулась.

Я ударила ботинками о каменную дверную раму, чтобы выбить снег из них. Кусочки льда отлетели от серых камней дома, открыв выцветшие охранные знаки, выгравированные вокруг порога. Когда-то мой отец убедил проходящего мимо шарлатана обменять гравировки против фэйри на одну из его деревянных статуэток. Было так мало того, что отец был способен для нас сделать, что у меня не хватило духу сказать ему, что гравировки бесполезны… и, несомненно, подделки. Смертные не обладают магией, не обладают какой-либо сверхъестественной силой и скоростью фэйри или Высших Фэ. Человек, заявивший, что в его родословной есть немного крови Высших Фэ, только вырезал завитки, вихри и руны вокруг дверей и окон, пробормотал несколько бессмысленных слов и неторопливо ушёл своей дорогой.

Я распахнула деревянную дверь, обледеневшая железная дверная ручка гадюкой укусила за кожу. Я проскользнула внутрь и тепло и свет ослепили меня.

— Фейра!

До моих ушей донёсся мягкий вздох Элейн, я сморгнула, чтобы привыкнуть к яркому огню и найти свою вторую старшую сестру, среднюю в семье. Хотя она была закутана в потёртое одеяло, её золотисто-каштановые волосы, как и у всех нас троих, были идеально уложены вокруг головы. Восемь лет бедности не отняли у неё желания выглядеть очаровательно.

— Где ты это достала?

Голод предавал её словам резкость, что стала обыденной в последние недели. Никакого упоминания о крови на мне. По правде говоря, я давно потеряла надежду, что они замечают, возвращаюсь ли я из леса каждый вечер. По крайней мере, пока они снова не проголодаются. С другой стороны, моя мать не заставляла ни в чём их клясться, когда они были рядом перед её смертью.

Я сделала успокаивающий вдох, сбросив олениху с плеч. Она с глухим стуком упала на стол, керамические чашки на другом конце задребезжали.

— Где ты думаешь, я это взяла?

Мой голос стал хриплым, каждое слово обжигало горло. Отец и Нэста всё ещё грели руки у очага, моя старшая сестра, как и всегда, игнорировала его. Я развернула волчью шкуру с туши оленихи, сняла ботинки и поставила их у двери, а затем повернулась к Элейн.

Её карие глаза — глаза отца — остались прикованы к оленихе.

— У тебя уйдёт много времени на её очистку?

У меня. Не у неё, не у остальных. Я никогда не видела их руки в липкой крови и мехе. Я научилась готовить и обходиться с убитой дичью лишь по указаниям остальных.

Элейн указала рукой на свой живот, вероятно, такой же пустой и ноющий, как и мой. Это не означало, что Элейн жестокая и бессердечная. Она не Нэста, рождённая с презрительной усмешкой на лице. Просто иногда Элейн… не понимает некоторых вещей. От предложения помочь её удерживала не подлость, ей всего-навсего никогда не приходило в голову, что она может быть способна вымазать руки. Я никогда не могла определить — она на самом деле не понимает, что мы действительно бедные, или она не хочет принимать этого. Но это не останавливало меня от покупки семян для цветника, когда я могла себе это позволить, за которым она ухаживала в тёплые месяцы.

А ей это не помешало купить для меня три небольшие баночки краски — красной, жёлтой и синей — это было тем же летом, когда у меня было достаточно денег на покупку стрелы из ясеня. Это было единственное, что она когда-либо дарила мне, наш дом всё ещё хранит эти следы, несмотря на то, что краска выцвела и облезла: маленькие виноградные лозы и цветы вдоль окон, порогов и кромок вещей, крохотные завитки пламени на окаймляющих очаг камнях. Любые свободные минуты того щедрого лета я использовала на украшение нашего дома яркими красками, иногда скрывая хитрые узоры внутри ящиков, за потрёпанными шторами, под столом и стульями.

С тех пор у нас больше не было такого спокойного лета.

— Фейра, — от огня раздался рокочущий голос отца.

Его тёмная борода аккуратно подстрижена, его лицо безупречно чистое, как у моих сестёр.

— Какое счастье, что сегодня тебе повезло — у нас будет настоящее пиршество.

Рядом с отцом фыркнула Нэста. Не удивительно. Немного похвалы кому угодно — мне, Элейн или жителям деревни — и, как правило, её реакция одна и та же — пренебрежение. В результате её насмешек любые слова отца выглядят так же.

Я выпрямилась, я устала держаться на ногах, но опёрлась рукой на стол позади оленихи и бросила свирепый взгляд на Нэсту. Она тяжелее из нас всех приняла потерю нашего состояния. Она тихо злилась на отца с тех самых пор, как мы покинули наше поместье, даже после того ужасного дня, когда один из кредиторов пришёл показать нам, насколько он был недоволен потерей своих инвестиций.

Но, по крайней мере, Нэста не засоряла наши головы бестолковыми разговорами о возвращении богатства, как отец. Нет, она только тратила любые деньги, которые я не прятала от неё, и изредка замечала присутствие хромого отца. Бывали дни, когда я не могла определить, кто из нас самый несчастный и замученный.

— Мы можем съесть половину мяса на этой неделе, — сказала я, переведя взгляд на олениху.

Она заняла почти весь шаткий стол, служивший нам и столовой, и рабочим местом, и кухней.

— Другую половину мы можем завялить, — я продолжила, зная, что не зависимо от того, как вежливо я это скажу, основная часть роботы останется на мне. — Завтра я пойду на рынок и посмотрю, сколько можно выручить за шкуры, — это я проговорила больше для себя, чем для них.

Во всяком случае, никто не удосужился подтвердить, что они услышали меня.

Повреждённая нога отца вытянута перед ним как можно ближе к огню, чтобы получить больше тепла. Холод, дождь или изменение температуры всегда усугубляют ужасные, покорёженные раны вокруг его колена. Его простая резная трость прислонена к креслу — трость, которую он сделал сам… и порой Нэста оставляла её далеко вне зоны его досягаемости.

Когда из-за этого я шипела на Нэсту, она всегда повторяла — «Он мог бы найти работу, если бы ему не было так стыдно». Она ненавидела его за травму и за то, что он не боролся, когда кредитор и его головорезы ворвались в наш дом и снова и снова разбивали ему колено. Нэста и Элейн убежали в спальню и забаррикадировали дверь. Я осталась умолять и рыдать сквозь каждый крик отца, каждый хруст кости. Я обделалась, а затем меня вытошнило на камнях у очага. Только после этого люди ушли. Больше мы никогда их не видели.

Большую часть оставшихся денег мы заплатили целителю. У отца ушли шесть месяцев, чтобы снова начать ходить, за год до этого он мог проходить мили. Копеек, что он приносил, когда кто-то из жалости покупал его деревянные скульптурки, было не достаточно, чтобы прокормить нас. Пять лет назад, когда деньги исчезли окончательно и бесповоротно, когда отец всё ещё не мог — или не хотел — двигаться больше, он не спорил, когда я заявила, что буду охотиться.

Он не потрудился попытаться встать со своего места у очага, не потрудился оторвать взгляд от своей резьбы по дереву. Он просто позволил мне уйти в те смертельные и жуткие леса, куда даже опытные охотники опасались ходить. Сейчас он стал интересоваться немного больше — иногда проявлялись признаки благодарности, иногда он хромал всю дорогу в город, чтобы продать свои деревянные скульптурки — но не более.

— Я бы хотела новый плащ, — наконец со вздохом сказала Элейн.

В тот же момент поднялась Нэста и объявила:

— Мне нужны новые ботинки.

Я молчала, зная, что лучше не встревать в их препирания, но выразительно посмотрела на всё ещё сияющую пару ботинок Нэсты у двери. По сравнению с её, мои ставшие малыми ботинки разваливались по частям и удерживались вместе только благодаря протёртым шнуркам.

— Но я замерзаю в своём затасканном старом плаще, — взмолилась Элейн. — Я продрогну насмерть.