С пылающими щеками Татьяна принялась расхаживать взад-вперед по маленькой комнате, натыкаясь то на громоздкую кровать, то на стол, стоявший возле окна.

Прошло около получаса. Раздался тихий, осторожный стук в дверь, словно скребли ногтем. Татьяна остановилась, поморщилась: «Опять этот несносный подполковник! Ну что за человек? Совершенно лишен элементарного такта. Неужели не понимает, что он ей неприятен, что ей вообще противны подобные ухаживания? Нет, она ему не откроет, ни за что не откроет. Он может убираться ко всем чертям!»

Таня молчала. Не шевелилась. Стук повторился чуть громче, настойчивее. Еще. Еще…

Ах так? Хорошо. Отлично. Сейчас она ему все скажет. Татьяна стремительно шагнула к двери, рывком распахнула ее и в то же мгновение отшатнулась назад, судорожно прижав ладонь к губам. Там, в коридоре, стоял… Аракел Менатян. Не спуская с Таниного лица горящих глаз, он вошел в комнату, тихо прикрыл за собою дверь, повернул ключ в замке и заключил Таню в крепкие объятия.

Языкова была потрясена, на какое-то время утратила дар речи.

— Таня, Таня-джан, — шептал он срывающимся голосом, — голубка моя…

Наконец Татьяна пришла в себя. Мягко, но решительно она освободилась из объятий Менатяна, отстранилась и испытующе вгляделась в его лицо. Менатян выглядел хорошо: упитанный, сытый, ухоженный. Разве только чуть оброс жесткой щетиной — как видно, сегодня не брился.

Волнение, охватившее обоих в первый момент встречи, улеглось не сразу. Слова приходили с трудом, постепенно. Разговор поначалу не вязался. То один, то другой начинал фразу, задавал вопрос, обрывал, не договорив, не дождавшись ответа, и снова начинал.

— Ах, Таня, Таня, — словно в забытьи твердил Менатян, — Таня-джан! Какая ты стала… Ой, какая! Еще красивее. Понимаешь? (Это слово он произносил как-то странно, с придыханием.)

Менатян с минуту помолчал.

— Да, — продолжал он, — красивая. А поешь как, как поешь! Я ведь был там, в Доме офицеров. Слышал. (Этого он мог не говорить: Таня и сама теперь превосходно поняла, чей настойчивый взгляд преследовал ее там, в зале.)

Языкова, взявшая себя наконец в руки, хотела сразу поставить точки над «i» — сказать Менатяну, что встретила другого человека и скоро выходит замуж, но, вспомнив Скворецкого, Горюнова, одумалась: «Нет, так сразу нельзя. Не следует. Можно все испортить…»

Что именно «испортить», она не знала, но какое-то подсознательное чувство ей подсказывало: не спеши! Будь осторожна. Уклонившись от объятий вновь устремившегося к ней Менатяна, она сказала:

— Не надо, Аракел, не надо… И потом, ты ничего не рассказал о себе. Где ты был эти годы? Что с тобой произошло? Тебя ведь считают пропавшим без вести. Так мне сообщили. «Пропавший без вести»! Какие страшные слова. — Она тяжко вздохнула, пригорюнилась.

— Эх, Таня, — бесшабашно махнул рукой Менатян, — зачем такие слова говоришь? Разве это играет какую-нибудь роль? Есть ты, есть я. Мы — вместе. Вот и все. Остальное неважно.

— Нет, — решительно сказала Таня, — так нельзя. Неважно, ты говоришь? Слова? Это не так, все очень серьезно. Идет война… Откуда ты? Где пропадал без малого два года? Почему не писал? Почему появился здесь, в Туле, а не в Москве? Почему, наконец, сидел в зале и не подошел ко мне там, после концерта, а пришел крадучись, тайком. Объясни мне, я очень тебя прошу.

Менатян криво усмехнулся:

— Слушай, Таня, я тебя не узнаю. Ты не Таня, ты — прокурор, нет — целый трибунал! Ты мне целый допрос устроила! А? — Он рассмеялся.

Однако Таня не приняла игривого тона, она была не склонна шутить, а требовала ответа на свои вопросы. Тогда Менатян фыркнул, округлил глаза, сделал страшную гримасу и приглушенным голосом сказал:

— Ты хочешь знать, кто я такой, откуда взялся? Хорошо, я скажу, только берегись! Так и знай: я — немецкий шпион, диверсант, террорист. Понимаешь, шпион! Что, страшно?..

Языкова в ужасе отшатнулась от Менатяна. Она этого ждала, предполагала, боялась, но так откровенно, с таким цинизмом… Да разве такое может быть, разве возможно?

— Слушай, — наконец выдавила она из себя, — ты понимаешь, что ты говоришь?

Ответа не было. Вместо ответа Менатян… хохотал. Таня окончательно растерялась.

— И ты… — продолжал смеяться Менатян, — ты… Ты могла такое принять всерьез? Могла? Не поняла шутки? Нет, Таня, выходит, плохо ты знаешь Аракела Менатяна, ой как плохо знаешь. Нехорошо!..

— Такими вещами не шутят, — резко бросила Таня. — Немедленно прекрати паясничать. И вот что: или ты мне сейчас же расскажешь, где был и откуда взялся, или…

— Что «или»? — зло прищурился Менатян. Лицо его внезапно изменилось, стало чем-то похоже на оскаленную маску. — Что? Доносить пойдешь?

Таню покоробило.

— Доносить? — Она гордо вскинула голову. — Нет, не «доносить», а сообщить, куда следует, сообщу. Да, да, сообщу. Можешь не сомневаться.

— И что же ты сообщишь? — опять рассмеялся Менатян. — «Вот какая я смелая: диверсанта поймала. Держите! Хватайте!»

— Прекрати сейчас же! — закричала Таня. — И… и… — в голосе ее послышались слезы, — уходи, уходи вон! Убирайся. Видеть тебя не хочу…

Менатян сразу посерьезнел. Он смотрел на Языкову печальными глазами.

— Ай, Таня, Таня… — сказал он. В голосе его послышалась боль. — И ты могла подумать, могла поверить, что Аракел Менатян… Нехорошо! Ладно. Никому не говорил, никому не скажу. Никто не должен был знать, но ты… тебе… Тебе скажу. Слушай внимательно.

Менатян говорил тихо, проникновенным голосом. Таня слушала его не перебивая. Верила и не верила. Нет, все же, пожалуй, скорее верила, а под конец рассказа поверила окончательно…

Менатян ушел в первом часу пополуночи, ушел после того, как договорился с Таней о встрече в Москве, где он собирался быть в ближайшие дни. А она, Таня, тоже заканчивала свои гастроли в Туле и намеревалась возвратиться в Москву. Да, теперь тульские гастроли можно было заканчивать: поставленную перед ней задачу Татьяна решила, и как удачно. Как хорошо все обернулось!

Как только дверь за Менатяном закрылась, Языкова решила, что надо повидаться с Горюновым — так было условлено на случай появления Менатяна, — но, посмотрев на часы, передумала. Слишком поздно. Можно встретиться и завтра, успеется. Теперь успеется. Ведь страшного-то ничего нет и в помине!

Горюнов, однако, придерживался иной точки зрения. Прошло минут десять — пятнадцать после ухода Менатяна, не больше, и в дверь номера, который занимала Языкова, вновь постучали. Таня, собиравшаяся уже лечь спать, рассердилась — и что за вечер такой? — но дверь открыла. Это был Виктор.

— Прошу извинить, Татьяна Владимировна, за столь позднее вторжение, — сказал он, входя в комнату, — но уж такая беда: не во всех номерах есть телефоны. Вот и у вас тоже. А у меня уж вошло в привычку встречаться с вами каждый вечер, не хотелось нарушать традицию. Тем более сегодня. Раньше же никак не мог, у вас…

Таня была раздражена. Она устала, изнервничалась за этот нелегкий вечер. Не дав Горюнову закончить фразу, она с вызовом сказала:

— Да, вы правы, я была не одна. А вы… Откуда вам это известно? Подсматривали за мной? Вы полагаете, что это красиво?

— Подсматривал? Знаете, Татьяна Владимировна, у вас удивительный дар выбирать выражения. — Виктор широко усмехнулся, будто говорил нечто очень приятное. — «Подсматривал»! Нет, не подсматривал. Просто после концерта мне никак не удавалось к вам подойти, в таком плотном окружении вы были (Татьяна, вспомнив нахального подполковника, поморщилась), а я, как уже было вам доложено, раб привычек. Вас нет и нет, вот и решил, не дождавшись, сам вас навестить. Подошел к вашей двери: голоса. У вас шло какое-то бурное объяснение, уж не знаю с кем. Что мне оставалось делать? Пришлось уйти. Вот там, за углом, коротал время, ожидая, пока вы останетесь в одиночестве, сами вспомните обо мне. Не вспомнили… А теперь еще и ворчите!