«Он увидел, что мастера берут взятки не только с рабочих, но и друг с друга, а управляющий берет взятки с мастеров. Бойни принадлежали человеку, который старался извлечь из них как можно больше прибыли, не стесняясь в способах; а за владельцем в иерархическом порядке, точно в армии, следовали директора, управляющие, мастера, и каждый из них подгонял того, кто пониже, и старался выжать из него как можно больше работы. А люди одного ранга противопоставлялись друг другу: на каждого была заведена отдельная ведомость, и каждый жил под угрозой лишиться места, если показатели соседа окажутся выше. Нигде там не было ни верности, ни порядочности, и человек значил меньше, чем доллар. Тот, кто шпионил и доносил на товарищей, делал карьеру, а тот, кто не совал нос в чужие дела, а занимался своей работой, не мог ни на что рассчитывать: его „пришпоривали“, пока не выжимали из него все соки, а потом выбрасывали на свалку».
И зачем хозяевам заботиться о рабочих? Ведь найдется сколько угодно других. Однажды Дэрхем дал в газете объявление, что ему требуются двести человек для колки льда, и бездомные и голодные люди весь день брели по сугробам со всех концов огромного города, раскинувшегося на двести квадратных миль. В эту ночь восемьсот человек набилось в полицейский участок района боен; они заполнили все помещения и спали, положив головы на колени друг другу, а в коридорах лежали штабелями, так что в конце концов полицейские заперли двери участка, предоставив остальным замерзать на улице. Перед рассветом на следующее утро перед бойней Дэрхема стояло три тысячи человек, и для предотвращения беспорядков пришлось вызвать дополнительные полицейские части. После этого дэрхемовские мастера отобрали двадцать самых здоровых и приняли их на работу.
Теперь Юргис жил в постоянном страхе перед случаем. В любую минуту на него могло обрушиться несчастье не менее ужасное, чем смерть. Один из его друзей, Миколас, обрубавший мясо с костей, за три года дважды получал заражение крови и лежал дома, один раз три месяца, а другой — семь.
Кроме того, Юргис понял, что «пришпоривание» неизмеримо увеличивает возможность несчастного случая. «Зимой пропитанная кровью одежда рабочих убойного цеха покрывалась ледяной коркой. Рабочие обертывали ноги газетами и старыми мешками, которые намокали от крови и промерзали. Все, кто пользовался ножом, не могли работать в перчатках, их руки покрывались инеем, а пальцы немели, что, конечно, вело к несчастным случаям». Порой, когда мастер отворачивался, рабочие пытались отогреться, засовывая ноги по щиколотку в дымящиеся туши только что забитых быков.
Благодаря тому, что он видел и слышал, Юргис разобрался также в смене национальностей. Одно время «все рабочие были немцы. Потом, когда прибыла более дешевая рабочая сила, немцы ушли. Следующими были ирландцы. После этого — чехи, а затем — поляки. Люди приезжали ордами, и старый Дэрхем туже завинчивал гайки: „пришпоривал“ их все больше и больше, выжимая из них все соки. Поляков вытесняли литовцы, а теперь они сами уступали место словакам. Кто окажется беднее и несчастнее словаков, еще неизвестно, но мясопромышленники их разыщут, можете не сомневаться. Заманить их нетрудно, так как заработная плата действительно много выше, а о том, что и все цены гораздо выше, бедняги узнают, когда уже будет поздно».
Затем Юргису предстояло узнать, на какой лжи строится общество, на каком сплетении лжи. Продукты фальсифицировались, молоко для детей разбавлялось, и даже порошок от насекомых, за который Юргис заплатил двадцать пять центов, был безвреден для насекомых. Под его домом находилась выгребная яма с нечистотами пятнадцатилетней давности. «Юргис ко всему теперь относился с подозрением. Он понял, что окружен враждебными силами, которые стремятся завладеть его деньгами. Лавочники залепляли свои витрины всевозможной ложью, чтобы соблазнить его, — даже заборы, фонарные и телеграфные столбы были облеплены ложью. Богатая корпорация, которая взяла его на работу, лгала ему и всей стране — все сверху донизу было одной огромной ложью».
Работы стало меньше, и, занятый лишь часть времени, Юргис начал понимать, что такое на самом деле щедрая плата в семнадцать с половиной центов в час. Бывали дни, когда он работал не более двух часов, и дни, когда вовсе не было работы. Но в среднем он работал по шесть часов в день, что значило шесть долларов в неделю.
А потом с Юргисом случилось то, о чем со страхом думают все рабочие, — с ним произошел несчастный случай. Он всего-навсего повредил ступню и продолжал работать, пока не упал в обморок. После чего три недели пролежал в постели, вышел на работу слишком рано и снова слег на два месяца. К этому времени в их объединенной семье уже все вынуждены были пойти работать. Дети продавали газеты на улице. Она целый день упаковывала окорока, а ее двоюродная сестра красила банки. А маленький Станислав работал на удивительной машине, которая почти все делала сама. Станислав должен был только вставлять банки для топленого сала в зажим.
«Вот так место маленького Станислава во вселенной и его судьба до конца дней были определены раз и навсегда. Час за часом, день за днем, год за годом ему было суждено стоять на точно определенном квадратном футе пола с семи утра до полудня, а затем с половины первого до половины шестого, ограничивая все свои движения и мысли теми, которые требовались для того, чтобы вставить пустую банку в зажим». А получал он за это около трех долларов в неделю, что составляло причитающуюся ему долю в общем заработке миллиона семисот пятидесяти тысяч детей, работающих в Соединенных Штатах. Его заработной платы едва хватало, чтобы выплачивать проценты за дом.
А Юргис лежал на спине беспомощный и голодный — те деньги, на которые ему могли бы купить еды, уходили на очередные взносы и проценты за дом. И, когда он поправился, он уже не был самым здоровым и крепким человеком в толпе. Теперь он стал худым и изнуренным, и вид у него был жалким, своего прежнего места он давно лишился и теперь каждый день с раннего утра приходил к воротам, изо всех сил стараясь остаться впереди и выглядеть пободрее.
«Особая горечь положения заключалась в том, что Юргис понимал смысл происходящего. В тот первый раз он был здоров и крепок и получил работу в первое же утро, но теперь он уже принадлежал ко второму сорту, стал, так сказать, подпорченным товаром и был хозяевам не нужен. Они использовали его свежую силу, вымотали „пришпориванием“, а потом выбросили вон».
Положение Юргиса и его близких стало отчаянным. Другие тоже потеряли работу, и Юргис решился на последнее средство и начал работать в аду — на фабрике удобрений. И тут произошел еще один несчастный случай особого рода; мастер гнусно обошелся с Оной, его женой (так гнусно, что этого нельзя пересказать здесь), а Юргис избил мастера и попал в тюрьму. Они с Оной оба потеряли работу.
К рабочим несчастье не приходит в одиночку. Лишившись места, они лишились и дома. За то, что Юргис ударил мастера, он был занесен в черные списки на всех бойнях и даже не смог вернуться на фабрику удобрений. Семья распалась, и каждый своим путем отправился в земной ад. Повезло тем, кто вовремя умер: отцу Юргиса, погибшему от заражения крови, которое он получил, работая с химикалиями, и сыну Юргиса Антанасу, утонувшему на улице. (Тут я хотел бы упомянуть, что последний случай достоверен: некий член благотворительного общества рассказывал мне в Чикаго, что ему как-то пришлось хоронить ребенка, который утонул на улице Мясного городка.) Юргис, попав в черные списки, рассуждал так: «Ни справедливости, ни прав там не было — ничего, кроме силы, тирании, произвола и бесконтрольной власти. Они растоптали его, сожрали все, что ему принадлежало, убили его старика отца, замучили и погубили его жену, раздавили, стерли в порошок всю его семью. А теперь отмахнулись от него. Больше он им не был нужен».
«Рабочие глядели на него с жалостью — бедняга, он занесен в черные списки. Работу в Мясном городке он получить не мог — уж скорее его избрали бы мэром Чикаго. Его фамилия значилась в секретных списках каждой тамошней конторы, от самой большой до самой маленькой. Его фамилия стояла в таких же списках в Сент-Луисе и Нью-Йорке, в Омахе и Бостоне, в Канзас-Сити и Сент-Джозефе. Его судили без суда и без права на обжалование: ему уже больше никогда не работать на бойнях».
