Русский начальник уже окончательно развеселился. Пробормотал под нос загадочную фразу: "Dyrakam veset!", обернулся к доктору, продолжающему увлеченно читать дневник. Тот, оторвавшись от тетради, махнул рукой начальнику, произнеся русское слово, напоминающее английское "poet"[8].

Таможенный начальник задумался. Но думал недолго. Переговорив с подчиненными (снова прозвучало "poet" — с какими-то снисходительно-пренебрежительными интонациями), с Ишервудом, дал указания и наконец обратился к американцу с небольшой речью.

— Мистер Поу! Я распорядился своей властью выдать вам временный вид на жительство, дающий вам право пребывать в пределах Российской империи в течение месяца. Однако, — сделал начальник паузу, — по истечении этого срока вы обязаны покинуть пределы России.

Эдгару пришлось ждать еще добрых полчаса, пока чиновник заполнял огромную ведомость, в которую он заносил сведения о новоприбывшем. Русских интересовало все — когда родился, какого вероисповедания, кто его мать и отец, чем занимается опекун и какое учебное заведение американец закончил. Они даже поинтересовались — не выполняет ли юноша чье-то дипломатическое или иное поручение и нет ли у него писем к подданным Российской империи?

Юноша отвечал на все вопросы, но краем глаза косился на англичанина, продолжавшего читать его дневник. С одной стороны это несказанно бесило американца, а с другой… С другой стороны, поэты пишут дневники именно для того, чтобы их читали.

Но все-таки процедура опроса (или допроса?) завершилась, и в руках у По оказался лист бумаги, в которой он сумел разобрать только свое исковерканное имя да сургучную печать с двуглавым орлом, небрежно шлепнутую на огромной и нечитаемой подписи.

Начальник был столь любезен, что приказал матросам со своего катера доставить павшего духом иностранца и его багаж до Английской набережной, откуда, собственно-то говоря, уже начиналась Россия.

Доктор Ишервуд, которому было нечего делать в Кронштадте, занял место рядом с Эдгаром. Какое-то время оба молчали, наблюдая за работой гребцов. Первым не выдержал Эдгар По.

— Скажите, мистер Ишервуд, — спросил он, — почему меня не отправили в тюрьму, если, по законам России, я бродяга?

Кутая лицо в отвороты пальто, доктор зевнул:

— Потому что вы сказали, что ехали сражаться за свободу греков.

— Ну и что? — не понимал Эдгар. — Какая связь между моей свободой и свободой греков?

— Самая прямая, — усмехнулся англичанин. — Ваше желание умереть за Грецию вызвало уважение.

— Уважение? — переспросил По. — Я считал, что это может вызвать усмешку.

— В любой другой стране, но не в России. Русские являются рабами, но любят думать, что сражаются за чью-то свободу.

— А русские являются рабами? — удивился Эдгар и наивно заметил: — Они же белые.

Доктор расхохотался, а потом покровительственно потрепал юношу по плечу:

— Вы думаете, раб обязательно должен быть черным? Эх, юноша, вы плохо знаете историю своей страны. Первыми рабами на вашем континенте были белые — ирландцы, посмевшие поднять восстание против английской короны, потом туда начали завозить шотландцев и англичан. Цветные появились значительно позже.

— А русских откуда-то завозят? Я знаю, что русских постоянно кто-то завоевывал. Или, — догадался Эдгар, — татары, захватившие Россию, стали господами, а русские — рабами? Кажется, так было во Франции, когда франки завоевали галлов? Потом франки стали дворянами, а галлы служили своим господам.

— Абсолютно верно. Среди русской аристократии нет русских людей. Вначале это были викинги, потом татары. Очень много германцев, есть потомки англо-саксонских родов. Но дело даже не в этом. Даже самый влиятельный князь, не говоря уже о простом крестьянине, раб русского короля. Или, как они именуют его последние сто лет, императора. Русское общество похоже на пирамиду. Тот, кто наверху, может сотворить с нижестоящими все, что ему угодно. Русского крестьянина можно продать, запороть до смерти, отправить в солдаты, сослать в Сибирь.

— А как же закон? — робко возразил По. — Разве закон не защищает простых людей?

— Закон в России? — еще больше рассмеялся доктор. — Вы только что стали свидетелем нарушения закона. Более того — вы сами вызвали это нарушение.

— Каким образом? — оторопел Эдгар.

— Ну как же… Вы прибыли в Россию без документов. По закону вас положено содержать в тюрьме до установления вашей личности, потом выдворить за пределы империи. Возможно, вы не поэт из Северной Америки, а турецкий шпион (среди турок немало людей европейского типа!) или польский революционер. А начальник корпуса Таможенной стражи, действительный статский советник — генерал! — выдал вам вид на жительство. Представить такое в европейской стране невозможно! Где, кроме России, поверят, что воспитанник богатого человека — как я понял, ваш опекун очень богат, отправится в какое-то сомнительное путешествие? Кстати, настоятельно рекомендую вам быстрее отправиться в консульство, чтобы ваш консул — как там его, Миддлтон? — оформил запрос на выдачу паспорта. Если истечет срок вашего вида на жительство и вы попадете в полицию, могут быть большие неприятности. Не все русские начальники так снисходительны к поэтам, как действительный статский советник Кривошеев! Пусть даже вы и иностранец. Пять лет назад, когда в Петербурге было восстание, среди мятежников было много поэтов. Теперь они кто в могиле, кто на каторге.

— А какое имеет значение, что я поэт? — не понял Эдгар.

— В России особое отношение к поэтам. К ним относятся как к больным, — пояснил Ишервуд. Задумавшись на мгновение, помотал головой: — Нет, неправильно. К больным относятся по-разному, в зависимости от болезни. Тут другое… В английском языке нет аналога русскому слову — blajenni или yrodiviy, — с трудом выговорил доктор. — Смесь сумасшедшего со святым. Или дурак, устами которого говорит Бог. Еще, прошу меня простить… — Доктор вытащил из кармана дневник Эдгара и передал его владельцу. — Нехорошо читать чужие дневники, но у меня есть оправдание. Вы очень талантливы!

Я наконец-то в России. Но, как выяснилось, опоздал. Русские разгромили турок и отправляться в Грецию не нужно. Что ж, настоящий поэт должен уметь смиряться с ударами судьбы.

Смириться с ударами судьбы можно и нужно, но гораздо труднее смиряться с унижением, с которым я сегодня столкнулся. Обыск — рутинная процедура. Но этот самоуверенный англичанин читал то, что не предназначено для чужих глаз. Я бы еще понял, если бы он читал стихи, но он сунул нос в мои личные записи! Сложно описать мои чувства. Возможно, так чувствует себя женщина, которую обесчестили.

Но с другой стороны, если применить метод Робинзона Крузо, то в моих несчастьях есть и свои плюсы. Если бы англичанин не прочитал мой дневник, то вместо гостиницы я бы сидел в вонючей тюрьме.

Есть еще одно соображение, которое лучше не высказывать вслух. Думается, это удача, что война за освобождение Греции завершилась. Если бы я отправился в Грецию через Россию, скорее всего, я бы туда не доехал. В таможне я видел карту: оказывается, Российская империя гораздо больше, чем я ее представлял дома, а Турция и Греция находятся дальше от Санкт-Петербурга, чем мне казалось.

Меня удивила еще одна вещь. Во время плавания я вел отсчет времени. В. Любеке, перед тем как сесть на пароход, сверялся с датой. Сегодня должно быть двадцать восьмое, но почему-то только шестнадцатое. Как это понимать? Я пытался узнать об этом у хозяина гостиницы, понимающего французский язык. Он ответил как-то странно — мол, схизматики вперед бегут, верно, на Страшный суд раньше хотят попасть.

Еще. Ужасно стыдно признаться, но мне ужасно хочется обратно домой. Кажется, я готов терпеть брюзжание мистера Аллана, с терпением выносить нравоучения соседок и даже исправно читать псалмы во время воскресной службы, не заглядывая под шляпки миловидных прихожанок. Здесь все чужое — и люди, и земля, и еда, и даже воздух. Здесь очень холодно. Я бы сейчас с удовольствием отдал последние деньги, чтобы вернуться в Бостон.