Тиамид велел быть готовым на десятый день, чтобы произвести нападение на Мемфис. Эллинам он отвел прежнюю хижину. В той же хижине поселился опять и Кнемон, по приказу предводителя впредь назначенный уже быть не стражем, но собеседником. Обращение Тиамида стало еще более нежным, чем до тех пор, и так же он стал относиться и к Теагену из уважения к его сестре. На Хариклею он твердо решил даже не смотреть, чтобы лицезрением не распалять запавшего в его сердце желания и поневоле не сделать что-нибудь вопреки принятому и объявленному решению. Тиамид с этих пор избегал встречи с девушкой, считая невозможным одновременно взирать на нее и собою владеть. А Кнемон, как только все разошлись и укрылись кто куда, в разных местах болота, стал разыскивать траву, которую он накануне обещал Теагену, и отошел на некоторое расстояние от озера.
В это время Теаген, получив наконец досуг, рыдал и стонал, ни слова не говоря с Хариклеей и непрестанно призывая богов в свидетели. Когда она спросила, оплакивает ли он прежние и общие им бедствия, или уж не случилось ли с ним новой беды, Теаген отвечал:
– Что же может случиться еще более новое, более беззаконное, если нарушаются клятвы и обеты, если Хариклея забывает меня и соглашается на брак с другим?
– Не кощунствуй, – возразила девушка, – не будь для меня тягостнее, чем наши бедствия. Ты после всего, что было, мог хорошо проверить меня на деле, ты не должен подозревать меня из-за слов, вынужденных обстоятельствами и произнесенных для нашей же пользы, если только не произойдет обратного и не окажется, что скорее изменишься ты, чем найдешь перемену во мне. Я не отрицаю своего несчастья, но нет такой силы, которая могла бы заставить меня забыть о целомудрии. В одном лишь, я знаю, я не была целомудренна, это в охватившей меня с самого начала страсти к тебе, но то была страсть законная. Ведь я не уступила тебе как возлюбленному, но условилась с тобой как с супругом, впервые тогда вручила себя тебе, но до сих пор соблюла себя в чистоте, оберегала себя от сближения с тобой, не раз отталкивала твои попытки, ожидая, когда осуществится скрепленный клятвами перед всеми, совершенный по закону брак, как об этом мы с тобой договорились с самого начала. Не безумен ли ты, если веришь, будто я предпочту варвара эллину, разбойника – возлюбленному?
– К чему же клонилась тогда твоя великолепная речь? – спросил Теаген. – То, что ты выдумала, будто я твой брат, – это чрезвычайно умно, далеко отводит ревность Тиамида от нас и позволяет нам без страха оставаться вместе. Я понял, при чем тут Иония и наши блуждания на пути в Делос: это должно было прикрывать истину и воистину ввести в заблуждение всех слушателей.
Но что ты с такой готовностью согласилась на брак, ясно договорилась и назначила срок, – этого я понять и не умел и не хотел. Я желал, чтобы земля поглотила меня прежде, чем я увижу, как этим завершатся все связанные с тобою страдания и упования.
Хариклея обняла Теагена, без конца целовала его, орошая слезами.
– Как мне сладостно, – говорила она, – слышать об этих твоих страхах за меня. Ты этим ясно показал, что твое влечение ко мне не убывает от множества несчастий. Однако знай, Теаген, что и сейчас мы не могли бы беседовать друг с другом, не будь тогда дано такого обещания. Ты знаешь, когда побеждает страсть, отпор только усиливает ее натиск, между тем как речь, полная уступок и идущая навстречу желанию, ослабляет первый кипящий порыв и остроту вожделения успокаивает сладостью обещания. Кто любит необузданно, те считают обещание, думается мне, первым доказательством и полагают, что, получив его, одержали победу: поэтому они чувствуют себя легче, убаюканные надеждами. Это я и имела в виду, когда на словах отдавалась, поручив остальное богам и тому божеству, которому изначала выпало на долю охранять нашу любовь. Часто за один-два дня судьбы вдруг открывают тьму таких путей к спасению, каких люди не могут найти по долгом размышлении. Потому и я, прибегнув к вымыслам, отдалила нависшую опасность и отразила явные угрозы неясными обещаниями. Итак, сладчайший мой, надо хранить эту выдумку, как уловку, и держать дело в тайне не только от всех остальных, но даже от самого Кнемона. Правда, он ласков с нами, он эллин, но он – пленник, и, если придется, он с большей готовностью окажет услугу победителю. Ни длительность дружбы, ни закон родства не дают нам надежного залога его верности. Поэтому, если он, подозревая что-либо, коснется когда-нибудь наших отношений, надо прежде всего отрицать. Хороша порою и ложь, если она, принося пользу произносящим ее, ничем не вредит слушающим.
Такие и тому подобные доводы приводила Хариклея, как вдруг вбегает Кнемон, чрезвычайно озабоченный, всем своим видом обнаруживая большое волнение.
– Теаген, – говорит он, – я тебе принес траву, положи ее на свои язвы и лечи их, но надо нам быть готовыми к новым ранам и новой резне.
Когда же тот попросил объяснить подробнее, что значат эти слова, Кнемон сказал:
– Не время сейчас слушать, можно опасаться, что дела обгонят наши речи. Следуй как можно скорее за мной, и пусть вместе с нами идет Хариклея.
Забрав обоих, он повел их к Тиамиду и застал его в то время, как он чистил свой шлем и точил копье.
– Как удачно, что ты при оружии! – воскликнул Кнемон. – Вооружайся сам и приказывай другим сделать то же. Я видел такое множество врагов, какое никогда еще не грозило нам, и так близко, что они уже перевалили через ближайший холм. Я прибежал сюда сообщить об их наступлении, ни мгновенья не мешкал я по пути сюда и, кому мог, объявлял, чтобы все готовились.
Вскочил при этих словах Тиамид и стал спрашивать, где Хариклея, словно боялся за нее больше, чем за самого себя. Кнемон указал на нее, молча стоявшую тут же у двери.
– Возьми ее и отведи в пещеру, где сложены в безопасности наши сокровища, – сказал Тиамид так, что только один Кнемон мог слышать его. – Помести ее туда, друг, и крышкой, как обычно, закрой вход, а затем поскорей приходи к нам. О войне же позаботимся мы.
Щитоносцу Тиамид велел привести овцу, чтобы принести ее в жертву местным богам и, таким образом, приступить к сражению.
Кнемон исполнил приказание: повел Хариклею, беспрестанно рыдавшую и все время оборачивавшуюся к Теагену, и втолкнул ее в пещеру. А было то не произведение природы, вроде тех, что, сами собой возникая, во множестве зияют на земле и под землей, но дело разбойничьего искусства, подражавшего природе, – подземелье, искусно вырытое руками египтян для хранения захваченной добычи.
Сделано это было вот как: был узкий и темный вход, находившийся под дверями тайника, так что порог оказывался при спуске дверью и, смотря по надобности, падал вниз или откидывался. Оттуда дорога разветвлялась на беспорядочно запутанные закоулки. Ходы и щели, ведшие в самые недра, то хитро извивались и шли своим путем, то сталкивались друг с другом, переплетались, как корни, и выходили наконец к одной широкой площадке на самом дне, соединяясь там. Тусклый свет из расселины, приходившейся на самом краю озера, падал туда. В это подземелье и добрался с Хариклеей Кнемон и, уверенно проведя ее благодаря своей опытности, достиг самой отдаленной части пещеры, причем все время ободрял пленницу и обещал вечером прийти вместе с Теагеном – он хотел не допустить его до столкновения с врагами и дать возможность избежать боя. Затем Кнемон покинул ее, бездыханную и молчаливую, не произнесшую ни слова и, словно смертью, пораженную бедой. Лишившись Теагена, она как бы лишилась собственной души.
Кнемон вылез из пещеры, опустил на место порог, прослезился и над собой, против воли выполнявшим такое приказание, и над участью Хариклеи: чуть что не заживо схоронил он блистательнейшую из смертных – Хариклею – и предал ее ночи и тьме. Потом он побежал к Тиамиду и застал его кипевшим страстью сразиться. Тиамид, как и Теаген, облачился в сверкающие доспехи и речью пробуждал неистовый пыл в уже собравшихся около него воинах. Встав посреди них, он говорил:
