Непонятно.
Ходить по тесной камере надоело, и он опять уселся на нары.
Теперь, когда удалось кое-что вспомнить, он чувствовал себя намного лучше. Но неопределенность положения, в котором он оказался, по-прежнему отравляла сознание.
Самое странное, что в памяти отсутствовали целые куски из прошлой жизни. Сколько он ни пытался, но так и не смог припомнить какие-нибудь конкретные эпизоды из того, что происходило с ним в течение предыдущих пятидесяти шести лет. Только плавали в голове какие-то чеканные анкетные формулировки и иногда вспыхивали расплывчатые, словно на скверных старых фотографиях, портреты людей, с которыми он имел дело. Было имя – Алоис, и он знал, что так звали его отца. Но он так и не смог припомнить его живым человеком – только неподвижное, фото карточное лицо. То же самое – с матерью, женой, детьми. Даже такие близкие люди, как Ева и тот же Шмундт, представали в воспоминаниях в виде статичных плоских портретов, а не как живые люди.
«Что со мной?» – невольно испугался он. Или это яд так подействовал на мой мозг?
В двери внезапно заскрежетал замок, отрывая его от невеселых раздумий.
Мелькнула дурацкая мысль: «Надо вставать или нет?» – но усилием воли он отогнал ее прочь. Вождь даже в плену должен оставаться вождем.
В камеру вошли трое мужчин. Все – в белых халатах. Наверное, врачи. У одного в руке – чемоданчик из явно искусственного материала. Двое помоложе, третий чуть постарше. Во взглядах – ни тени почитания или заискивания. Враги. Победители. Хозяева.
Зачем мне врачи? Я же здоров, как племенной бык!
Они остановились перед ним и некоторое время молча глядели на него.
Наконец тот, что постарше, нарушил молчание:
– Как вы себя чувствуете?
«Вот сволочь, даже не удосужился добавить хоть какое-то обращение», – отметил мысленно он. А вслух, положив нога на ногу и скрестив руки на груди, сказал:
– Я требую, чтобы мне объяснили, что со мной происходит!
– Потом, – отозвался тот, что с чемоданчиком. – Вам все объяснят потом. А сейчас мы должны выполнить кое-какие процедуры. Вы слишком долго были без сознания, поэтому из профилактических побуждений требуется…
– Я совершенно здоров и отказываюсь от каких бы то ни было процедур, – перебил он говорящего. – Вы знаете, кто я?
– Конечно, – спокойно сказал старший. – Мы это знаем, не беспокойтесь. – И добавил, покосившись на своих спутников: – Главное, чтобы и вы это знали, Адольф!
На лицах всей троицы появились беспричинные улыбки, будто они только что услышали чью-то удачную шутку.
Кровь невольно бросилась ему в голову.
Плебеи, возомнившие, что они могут измываться над поверженным гением!..
Он прикрыл глаза. Потом сказал, стараясь не сорваться на крик:
– Мне стыдно за вас, немцы! Никогда не думал, что вы способны с такой легкостью предавать свои идеалы, как какие-нибудь паршивые унтерменши!..
– А с чего вы взяли, что мы немцы? – удивился тот, который молчал до сих пор. Он тоже говорил без акцента.
– А кто же вы? – хмуро поинтересовался Адольф. – Австрийцы? Фольксдойчи? А может быть, евреи?
– Это несущественно, – ответил старший. – Во всяком случае, для нас. И вообще, все следует делать по порядку. Сейчас – время для процедур. Порядок есть порядок. Вы ведь сами, кажется, так говорили?
Он шагнул к пленнику и взял его за руку.
Адольф хотел было возмутиться такой беспардонностью, но что-то опять кольнуло его в запястье, и он провалился во тьму.
Когда сознание вернулось к нему, оно было еще более четким, чем в прошлый раз. Он машинально ощупал свою голову и обнаружил на ней повязку. «Что они со мной сделали, эти негодяи? Неужели они решили умертвить меня посредством трепанации черепа?»
Он попытался сорвать или размотать повязку, но у него ничего не вышло. Одно было ясно: это не простой бинт, а какой-то искусственный материал, который словно приклеился к голове – оторвать его, наверное, можно было бы только вместе с кожей.
Оставив в покое повязку, он перевел взгляд на столик и обнаружил там еду.
«Боже, когда же я ел в последний раз?» – подумал он.
Пища, против его ожиданий, оказалась хотя и неказистой на вид, но вполне приличной на вкус. Что-то вроде грибного супа и жаркого из телятины. И насыщала она быстро и надежно. В кружке обнаружился какой-то странный пузырящийся газом напиток, который он выпил залпом, сразу ощутив прилив сил и бодрости.
Пока он ел, ему невольно вспомнились застолья, которые устраивались в честь его дня рождения в «Волчьем логове». Вино текло рекой, соратники и приближенные пожирали горы мяса и всяческие деликатесы, а он, как дурак, довольствовался вегетарианскими блюдами! Кому нужна была эта игра на публику?
Эх, вернуть бы сейчас те времена!
Вдруг откуда-то вкралась предательская мысль: «Ты действительно хочешь, чтобы все повторилось так, как было? Да, ты познал и славу, и многочисленные победы, и высшее блаженство власти. Но вспомни: горечь поражений, тупость приближенных, необходимость постоянно носить маску на лице, и страх, страх, страх! А потом, в самом конце, – мрачный бункер и все более явные признаки возмездия на каждом шагу…»
Адольф вздохнул и поднялся из-за стола.
Ноги сами собой понесли его выписывать круги по комнате. Привычка, обретенная за годы ожиданий вестей с фронта. С каждым днем – все более безрадостных.
А теперь приходилось ждать информации о себе самом.
Адольф не знал, сколько дней он уже провел в заточении. Ни часов, ни чего-либо иного, что могло бы служить показателем времени, в камере не было, и он мог лишь руководствоваться в своих расчетах количеством приемов пищи, уповая на то, что его кормят не реже трех раз в сутки.
После еще нескольких сеансов таинственных процедур, которым сопутствовало состояние полного беспамятства, к Адольфу наконец явился человек, который мог бы дать ответ на вопросы, мучившие заключенного.
Он отрекомендовался следователем, который ведет дознание по делу Адольфа.
«Просто следователь или Генеральный прокурор?» – поинтересовался Адольф, но его собеседник только развязно улыбнулся и сообщил, что вопросы здесь будет задавать он.
Звали его Эрнестом, а фамилию свою он так и не назвал.
И опять же, хотя говорил он по-немецки безукоризненно, у Адольфа сложилось стойкое убеждение, что перед ним – не немец.
Как ни странно, начал Эрнест допрос вовсе не с сути дела и не с предъявления обвинения в преступлениях, чего следовало бы ожидать.
Его вопросы касались в основном жизни Адольфа, причем интересовали Эрнеста самые мельчайшие детали, на которые порой и сам пленник не мог дать точного ответа.
Впрочем, Адольф быстро сбил со своего собеседника спесь. Через полчаса после начала допроса, когда ему надоело ломать голову, припоминая, как звали вторую жену его отца и какого именно числа его наградили Железным крестом во время Первой мировой войны, он выдвинул ультиматум: или ему разрешат тоже задавать вопросы (и получать на них ответы!), или он наотрез отказывается сотрудничать со следствием!..
Наверное, если бы дело происходило в гестапо, допрашивающий, не моргнув глазом, прибег бы к иным средствам дознания, нежели простая беседа. Но, как и предполагал Адольф, Эрнест и те, кто его прислал, принадлежали к категории слюнявых гуманистов, и потому после вялого сопротивления следователь пошел на уступки.
Адольфу было разрешено после каждых трех правдивых ответов на вопросы собеседника задать один свой вопрос. Гарантии, что Эрнест будет говорить правду, разумеется, не было никакой.
Так Адольф узнал массу важнейших для него сведений.
Оказывается, война закончилась еще три года назад, ровно через десять дней после его неудачной попытки самоубийства. Что же касается самого Адольфа, то Эрнест заявил, что об обстоятельствах чудесного спасения фюрера от смерти до сих пор ничего не известно. Что будто бы уже после подписания акта о капитуляции Германии тело Гитлера в состоянии глубокой комы и с тяжелым огнестрельным ранением в голову было обнаружено в одном из армейских госпиталей в окрестностях Франкфурта, причем никто не знал, как Адольф туда попал. Три года врачи боролись за жизнь бывшего фюрера, применяя с этой целью новейшие медицинские разработки. И вот недавно произошло второе чудо – Гитлер пришел в себя, хотя надежд на это у медиков уже не оставалось.
