Но потом, потрясенный страшной панорамой смертей, которая разворачивалась перед ним, он умолк и неподвижно сидел на своей позорной скамье, машинально пощипывая усики над верхней губой.

Содеянное им или по его инициативе было настолько чудовищным, что не укладывалось в голове Адольфа. Временами у него возникала странная мысль: «А было ли все это на самом деле? Неужели за всем этим стоял именно я, любящий природу и искусство, не чуждый любви к животным и к близким людям? И действительно ли документальные кадры, а не отрывки из голливудских фильмов демонстрирует мне бойкий обвинитель?..»

Но обмануть себя не получалось. Потому что никакая киностудия в мире не была бы способна с такой достоверностью и с таким масштабом снять подобные хроники.

И поэтому Адольфу оставалось лишь смотреть и страдать.

Заседания суда длились по восемь часов в день, с двухчасовым перерывом на обед. В остальное время жизнь подсудимого текла в соответствии с тюремным распорядком, к которому он уже начал привыкать. Вот только газеты после начала процесса ему почему-то перестали приносить. Адольф подал жалобу на имя начальника тюрьмы, но ответа не получил. Он попытался поставить этот вопрос перед судом, но председатель заявил, что суд не имеет никакого отношения к содержанию подсудимых под стражей.

Единственным источником информации оставался все тот же Эрнест, который на правах старого знакомого навещал Адольфа перед отбоем. Впрочем, теперь следователь был немногословен и мрачен. Однажды он проговорился: «Мне жаль, что мы затеяли это. Но теперь отступать некуда, придется доводить дело до конца…» Адольф потребовал объяснений, но Эрнест лишь усмехнулся и махнул рукой.

Из этого Адольф сделал вывод, что, видимо, судебный процесс над ним развивается не так, как того желали бы его инициаторы. И не случайно члены суда все больше нервничали. Они часто без видимых причин вдруг обрывали на полуслове не в меру делового обвинителя, а потом и вовсе его заменили – на этот раз субъектом, похожим на провинциального трагика: с таким наигранным пафосом тот воздевал руки, причитал и закатывал глаза к небу, перечисляя злодеяния нацистского режима.

Отношение к Адольфу со стороны судей – и особенно председателя – тоже изменилось. Если в начале процесса председательствующий позволял себе казаться беспристрастным, а временами даже благодушным – этаким папашей-бюргером, упрекающим своего сынка-оболтуса в мелких провинностях, то теперь все чаще он повышал тон, обращаясь к Адольфу, допекал его мелочными придирками (то не так стоишь, то не так сидишь, то не туда смотришь) и грубоватыми сентенциями, больно ранившими самолюбие бывшего фюрера. У Адольфа стало складываться впечатление, что его нарочно стараются вывести из себя, выманить из состояния замкнутости, в котором он отсиживался, словно в укрытии. Только какой в этом был смысл для судей? Unverstandlich…[2]

До поры до времени Адольф старался сохранять самообладание.

Но однажды все-таки не выдержал и взорвался.

Он разразился короткой, но страстной речью. Видимо, в подсознании сохранились навыки выступления перед огромными массами людей. Например, в Рейхстаге. На Кайзерплац. Перед солдатами, отправлявшимися на фронт. Только теперь не было толпы, внимавшей каждому его слову и приходившей в неистовство после каждого лозунга, который он бросал в ее скученную массу.

Была лишь горстка людей, враждебно настроенных к нему. Но это не остановило Адольфа. Он обращался не к ним. Он обращался в нацеленные на него объективы камер – пусть весь мир слышит его!..

В этой речи он не защищался. Он сам нападал и обвинял, причем всех: продажных политиков Запада, дозволивших ему почти беспрепятственно реализовать свои преступные планы. Коварного грузина, тихой сапой оттяпывавшего территорию за территорией буквально под носом у Германии. Бизнесменов, вкладывавших огромные деньги в финансирование производства вооружений и снабжавших вермахт оружием, техникой и всем необходимым для ведения войны. Даже евреев, Бен-Гуриона и прочих, успевших заложить основы для создания своего рейха в Малой Азии, которые вели торговлю с СС, выкупая избранных своих представителей из концлагерей и равнодушно отказываясь платить за рядовых juden.

– Да, Германия под моим руководством совершила страшные преступления, – говорил он. – И я готов понести за них любое наказание. Но почему вы судите только меня? Почему бы вам не посадить на скамью подсудимых рядом со мной все человечество, которое не сумело вовремя распознать опасность, которую я представляю для мира, и не нашло в себе сил, чтобы остановить меня? Почему вы не судите тех немцев, которые рукоплескали мне во время моих выступлений в Рейхстаге так, что дрожали стены? Почему вы не судите тех, кто голосовал за меня в 1932 году, когда я баллотировался на пост президента, уступив дряхлому Гинденбергу всего чуть-чуть? Тринадцать с половиной миллионов человек пожелали, чтобы я любыми средствами навел порядок в стране, чтобы отомстил всем народам, унизившим Германию после Первой мировой войны, чтобы завоевал для немцев жизненное пространство за счет земель, нерационально используемых на Востоке. Так где же эти люди, приведшие меня к власти? Почему вы судите только меня одного?!.

Ему не дали договорить.

Председательствующий приказал вывести подсудимого из зала суда и объявил перерыв. Но в тот момент, когда дюжие охранники скручивали Адольфа, и за секунду до того, как чьи-то грубые руки сорвали с него наушники, он еще успел услышать слова председателя суда, обращенные неизвестно к кому: «Это надо вырезать из трансляции!».

Видимо, из-за того, что заседание в этот день закончилось раньше срока, Адольфу удалось наконец увидеть человека, который содержался в одной из соседних камер.

Когда охранники волокли его по подвальному коридору, дверь этой камеры вдруг распахнулась, и оттуда в сопровождении надзирателя вышел человек маленького роста, в такой же робе, как на Адольфе. Судя по раскосым глазам, смуглой коже и кривым ногам опытного наездника – монголоид.

Между охранниками, которые вели Адольфа, и надзирателем завязалась короткая, но бурная перебранка на неизвестном языке. Наконец Адольфа остановили и уткнули лицом в стену, а упиравшегося азиата швырнули опять в камеру, но бывший фюрер с великим изумлением успел прочесть надпись на спине своего соседа.

Там было написано – ЧИНГИСХАН!

Вечером Адольфа не вывели, как обычно, на прогулку. Наверное, в качестве своеобразного наказания за тот фортель, который он выкинул сегодня на процессе.

Впрочем, бывший фюрер не придал этому особого значения.

Ему было над чем подумать. А думать можно даже в тюремной камере. И гулять там тоже можно: три шага – туда, три шага – обратно.

«Собственно, за что меня наказывают?» – размышлял Адольф. Я ведь сказал им правду. В первый раз в своей жизни, выступая публично, я говорил правду. А она им не понравилась. Неужели люди так устроены, что хотят слышать только то, что отвечает их интересам?

И вообще, куда я попал? Странное какое-то место. Этот азиат с фамилией великого завоевателя прошлого на робе – он-то тут при чем? Может, это один из захваченных ими в плен японцев, не пожелавший раскрывать свое истинное имя и потому укрывшийся под такой кличкой?

А что, если это – настоящий Чингисхан? Тот самый, который несколько веков назад наводил ужас на население Азии и Восточной Европы от Монголии до Балтийского моря?

Адольф даже остановился от этой неожиданной мысли.

Потом покачал головой: нет-нет, это исключено. Все-таки столько лет прошло… Если только люди не научились оживлять прах покойников, во что верится с трудом. Тем более что и праха великого монгола, наверно, уже не осталось…

Остается предположить, что дух Чингисхана каким-то образом воплотился в теле этого несчастного. Но это уже мистика, а я никогда не верил в эти поповские штучки. Хотя, помнится, пользовался услугами астрологов и всяких там магов, которые предсказывали мне успехи в планируемых кампаниях. Но стоило лишь вглядеться в их верноподданнические глазки – и видно было, что ни черта они сами не верят в свои пророчества, а только пытаются таким способом добиться расположения фюрера. Напророчили, сволочи, сплошные удачи на всех фронтах, а что из этого получилось?.. Так что нет в этом мире ни бога, ни дьявола, а их роль играют отдельные личности, возомнившие, что им все позволено в силу той высоты, на которую их вознесла судьба…