В этот долгий и одинокий период, без всякой клеточной связи с иным живым существом, ей, наверное, было бы лучше оставаться в бессознательном состоянии. Большую часть времени Тамара в нем и пребывала, но иногда ей снились сны – а иногда, открывая глаза при ярком свете, струящемся сквозь голубые воды лагуны, она почти сознавала, как Твердь насыщает ее бурно развивающийся мозг талантами, ощущениями, знаниями, памятью и планами. В те редкие моменты прозрения, которые озаряют людей подобно падучим звездам, она почти сознавала, кто она и зачем Твердь призвала ее к жизни. Но она была еще не вполне человеком, и ей, чтобы осознать себя Тамарой Десятой Ашторет из Невернеса, нужно было дождаться, когда Твердь внедрит в нее память реальной Тамары.

Это произошло в третий период ее жизни, когда ее перенесли в дом у лагуны. Для нее этот период стал по-своему самым странным и прекрасным временем, полным любви и чудес. Меньше чем за сутки Твердь ввела ей память Тамары – вернее, информацию о Тамаре, взятую Ею из памяти Данло. Из-за ускоренноcти этого процесса и растяжения времени – почти такого же, как в черной дыре, – новой Тамаре показалось, что она прожила за эти сутки целую жизнь. Для нее не имело значения, что память о темно-синих глазах Данло и его игре на флейте принадлежит не ей. Для нее не имело значения – в то время, – что она помнит жизнь, которую в реальности не прожила. Все это не имело значения, ибо, когда она пробудилась у себя в каминной с воспоминанием о дистиллированной и соленой воде, сфабрикованным Твердью, ее любовь к Данло возродилась вместе с ней.

Это было чудом ее жизни, реальной жизни, которую она провела с Данло в доме на холодном северном берегу. Это было чудом любви. Она испытывала к Данло самую настоящую, подлинную любовь. В некотором смысле ее создали только ради него, чтобы любить его одного, и она осознавала это как одну из своих главных целей. Вся ее жизнь представлялась ей продолжительным тайным заговором с целью свести их вместе, чтобы они целовались, обнимались и творили чудо своей любви. Не имело значения, что третий период этой жизни был сплавом нереального с реальным. Период ее роста и период ее любви сливались для нее в одно долгое, счастливое, золотое время. Оно растянулось для нее на всю ее жизнь, и она надеялась, что оно будет длиться вечно. Надеялась до того, как начались сны и Данло настоял, чтобы она пережила заново момент своего рождения.

Этот момент наличествует у всех живых существ, даже самых причудливых и непонятных человеку. Это момент выхода из яйца, из капсулы, из шелкового кокона, из чрева матери – или из соленого амритсар-бассейна с роботами-микросборщиками. Этот момент, полный света и боли, для Тамары стал ужасающим началом второго периода ее жизни. Лежа на полу медитационной комнаты, где стояли розовые рододендроны, горели тридцать три свечи и темно-синие глаза Данло бдительно следили за ней, она, погруженная в состояние возвращения, вспомнила, как вышла из амритсара и направилась к дому у лагуны. Она вспомнила, как стекала соленая вода с ее новенького нагого тела, вспомнила свое удивление от того, что у нее есть тело и что она – в самом деле она, кем бы она ни была. Она с полной ясностью вспомнила и пережила заново страшную боль воплощения – и помнила ее до сих пор, стоя в смертельно холодном океане рядом с Данло.

– Это было так странно, – говорила она. Прилив нарастал, временами захлестывая ее бедра. Солнце тоже немного поднялось, и чайки с криками кружили над скалами и пенным прибоем. Слышался дальний лай тюленей и посвист ветра.

Весь берег полнился звуками, и Тамаре приходилось говорить очень громко, чтобы Данло услышал ее.

– Жизнь вообще странная вещь, правда? Просто быть – и сознавать. Еще страннее сознавать, что ты сознаешь: ты не представляешь, каково это, когда жуткая и прекрасная способность сознавать вливается в тебя вся сразу. Меня только что не было – и вдруг я стала. О, я еще не знала тогда, кто я, но знала, что я – это я. У большинства людей эта кристаллизация “я” из чистого сознания занимает, наверное, годы, а со мной это случилось в один миг.

Как будто звезда зажглась – как будто во мне вспыхнул свет. Я по-своему и была этим светом, чистым и прекрасным светом, который показал мне меня такой, какая я есть. Я помню, как увидела себя, выйдя из бассейна. Мое голое тело, капли воды на нем, солнце, которое так красиво их зажигало, – все это было такое новое, и я тогда еще почти ничего не знала, хотя на свой лад знала все.

Я не понимала, чте моя кожа состоит из клеток, а клетки из атомов. У меня не было для этого слов. И тем не менее я знала, что у меня есть клетки. Я ощущала, как они живут во мне, ощущала почти до боли. А еще глубже вибрировали, как струны паутинной арфы, атомы, и я сразу поняла, что этот производимый ими звук присущ только мне одной. Поняла, что я и есть эти клетки, эти атомы. Поняла, что мои атомы как-то отличаются от атомов воды, песка и прочей материи. Потому что своими я могла управлять. Той частью мира, которую покрывала моя кожа, я могла распоряжаться по своему усмотрению. Не могу тебе передать, какую силу я почувствовала, поняв все это. Как будто поймала молнию и зажала ее в руке.

Как только я вышла из воды на берег и пошла к дому, мне захотелось прыгнуть обратно в бассейн, но я знала, что этого нельзя, что я не должна этого делать. Ох, как же мне было больно. Песок обжигал ноги, солнце жгло глаза. Даже смотреть на себя было больно: солнце сразу опалило кожу докрасна, и я почувствовала, насколько они непрочные, мои клетки. О, Данло, почему это всегда так больно? Все так красиво и причиняет такую боль, что умереть можно. Но я не могу умереть, никогда не смогу – вот это и есть самое странное.

Небо, освещенное солнцем, наливалось голубизной, а они все стояли на морской отмели и вели этот странный разговор.

Волны плескали на камелайку Данло, поднимаясь все выше.

Он переминался на месте, стараясь поддержать кровообращение в закоченевших ногах.

– И любовь ранит больнее всего, – сказала Тамара. – Ранит тем, что неизбежно пробуждает все и зажигает еще более сильной любовью.

– Так могла бы сказать Тамара.

– Я знаю.

Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:

– Это тяжело, наверное. Быть и в то же время не быть. Не знать, кто ты на самом деле.

– Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?

Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.

– Ты не Тамара, – сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды. – Ты не она.

– Разве?

– Ты не только Тамара. Ты обладаешь частью ее памяти, но…

– Да?

– Ты нечто иное. Нечто большее.

– Знаю – но что именно?

– Мне трудно дать имя тому, кто ты на самом деле. Ты дитя Тверди, правда? Звездное дитя.

– Я женщина, Данло. – Она провела руками по грудям, животу и бедрам. – Женщина, которая тебя любит.

– Да, – сказал он, почти не слыша себя за громом моря. – Отчасти ты женщина – я это вижу. Но другая твоя часть – это только моя память о другой женщине по имени Тамара. Которая же твоя часть любит?

– Разве это так важно?

– Да, это важно. Я не хочу быть любимым той твоей частью, которая есть всего лишь тень моей памяти.

– Потому что любить самого себя нехорошо?

– Нет, – с грустной улыбкой ответил Данло. – Потому что это ненастоящее. Тот благословенный момент, когда наши глаза впервые встретились, ты в реальности не переживала. А значит, у нас с тобой его и не было.

Тамара, помолчав, сказала:

– Если бы я могла, то изменила бы клетки моего тела так, чтобы стать ею по-настоящему. Заменила бы новыми все атомы моего сердца и мозга. Но вряд ли во вселенной есть сила, способная совершить такое.

– Будь даже это возможно, это ничего бы не изменило. Моя память так и осталась бы моей.

– Однако, когда Тамара утратила память о тебе, ты предложил заменить эту пропавшую память своей.

Холод поднимался по ногам Данло, и он уже начинал трястись всем телом.