«Я помню первый день…»[1]

24 августа 1941

Андрей

Что произошло, Андрей так и не понял. Только что он стоял в Борисоглебском переулке у памятника Цветаевой, а вот он уже стоит на том же месте, только памятника нет, на улице заметно прохладнее и что-то вокруг не то. На музее отсутствовала табличка, дом выглядел гораздо хуже, а окна крест-накрест были заклеены полосками бумаги.

– Что же ты, сынок, ограбили тебя, что ли, стоишь в одном исподнем? На пьяницу не похож вроде.

Андрей растерянно посмотрел на спрашивавшую у него что-то женщину: «Почему в исподнем? – подумал он. – Брюки на месте, футболка тоже. Дурацкая, правда, но других чистых дома не оказалось, пришлось надеть эту».

– Что-то случилось? А где всё… – он обвел кругом рукой.

– Война, сынок, случилась, так то давно уже, третий месяц пошел. Тревога воздушная была, ночью поспать не дали, так то ночью. А сейчас – ничего не случилось.

– Я был в музее, вот, здесь, – Андрей показал на здание, – потом вышел, а памятник пропал…

– Какой музей, сынок, ты головой ударился, что ли? Нету в нашем доме никакого музея. И памятников тут никогда не было, я давно тут живу, с двадцать пятого года. Давай-ка я тебя к участковому нашему сведу, он разберется, а то что-то не то с тобой.

Андрей воспринимал происходящее несколько отстраненно, как будто это происходило не с ним. Голова шумела, в ушах звенело, слова женщины про войну и бомбежку прошли мимо его внимания, он почти безвольно шел за ней, не обращая особого внимания на окружающее.

Провожатая завела Андрея через дверь с табличкой. Глаз зацепился за фрагменты надписи «НКВД… уполномоч… милиции…». Женщина постучала в дверь, оттуда донеслось «Входите» и она завела Андрея в комнату.

Прямо напротив двери со стены на входящего смотрел портрет Сталина. Андрей на мгновение остановился, глядя на портрет, но женщина потянула его за руку:

– Проходи, не стой, – и тут же, не останавливаясь, обратилась к сидевшему под портретом милиционеру в темно-синем кителе:

– Вот, значит, товарищ сержант, на улице стоял, возле нашего дома, в исподней рубахе, говорит чудное что-то, музей и памятник искал какой-то.

– Иди, Смирнова, я разберусь сейчас, – милиционер встал из-за стола и вывел женщину наружу.

Следующие часа два, Андрей невпопад отвечал сержанту на вопросы. Он понимал, что вокруг что-то не то, но этот надсадно кашляющий милиционер в каком-то старорежимном кителе без погон (в петлицах – два кубика, очевидно, указывающий на сержантское звание), портрет Сталина, громкоговоритель, бубнящий что-то на стене – всё это не давало сосредоточиться, собраться с мыслями.

– Ты, сволочь, будешь говорить правду? Что ты мне тут городишь про будущее и памятники?

Милицейский сержант занятно брызгал слюной, когда кричал, но Андрею смешно не было. Он уже устал объяснять сержанту, что вышел из музея Цветаевой в Борисоглебском переулке, где за какие-то смешные деньги ему провели индивидуальную экскурсию, остановился сделать селфи возле памятника – и вдруг памятника не стало, а Андрея добрые люди привели к участковому инспектору милиции Вострякову, где этот самый молоденький сержант уже слегка осипшим голосом пытался добиться от него, где его документы и правду о содержимом его карманов.

Содержимое самое банальное: телефон, карта «Тройка», музейный билет и горстка мелочи. Но лейтенанту так не казалось. Он, наверное, воображал себе раскрытие шпионской сети и вторую шпалу в петлицу, а, может, и орден на груди. Возможно, из-за этого он пока решил не докладывать о странном задержанном (а Андрей уже превратился из добровольно пришедшего в задержанного, о чем лейтенант сообщил ему), а пытался разузнать все сам. Да и телефон в опорном пункте, или как он назывался в этом времени, отсутствовал. Наверное, связь осуществлялась дотелефонными способами.

От расстройства, что ничего не получается, милиционер даже стукнул Андрея в ухо, и это, как ни странно, привело того в себя.

«Надо выбираться отсюда и побыстрее, этот дебил сейчас доложит по команде и меня запрут, в лучшем случае, в дурдом, а в худшем – просто вальнут. Выбираться в той одежде, в которую Андрей сейчас был одет, не получилось бы никоим образом: если низ еще как-то мог сойти за местную одежду, то верх, составлявший собой футболку с надписью «обнулись» с О-умлаутом, не подходил к действительности никак. Футболку он надел утром только потому, что та была единственной чистой и глаженой, но теперь уже это положения не спасало. Ибо действительность была 24 августа 1941 года.

«Ладно, хрен с тобой, сержант милиции Востряков, считай, что тебе не повезло, хотя ты об этом еще не знаешь». Андрей теперь знал, что ему делать и жизнь снова двинулась в каком-то направлении, хотя и было оно, это направление, маловероятным и даже фантастическим.

В этот момент сержант склонился над столом в очередном приступе кашля и Андрей, не теряя времени, привстал, наклонился и с левой ударил его в висок. Голова милиционера от удара дернулась и он, медленно заваливаясь вместе со стулом, удивленно глянул на Андрея, не соображая, что же произошло. Тянулось это долю секунды, потом стул рухнул и голова лейтенанта глухо ударилась об угол сейфа. Андрей обошел стол и посмотрел на лежавшего на полу милиционера. Тот, не мигая, уставился бессмысленно внезапно окосевшим взглядом, а правая нога его судорожно подергивалась. Из носа потекла кровь. Подбежав к двери, Андрей закрыл ее изнутри на щеколду.

«Да, не повезло тебе, парень, вроде как перелом основания черепа на ровном месте. А это не лечится».[2] Андрей прикинул, сержант, уткнувшийся носом в натекающую лужу собственной крови, вроде бы одной с ним комплекции. Можно воспользоваться его форменной одеждой, тем более, что она ему уже больше не понадобится, а Андрею поможет выбраться из милицейского участка, а дальше – дальше будет действовать по ситуации.

Форму стаскивать пришлось долго, пуговицы никак не расстегивались, непонятная портупея все время мешалась, но все кончилось и Андрей начал переодеваться. Китель немного жал в плечах, сапоги немного болтались на ноге, но движений особо не сковывало. Лейтенанта он оттащил в угол, чтобы не было видно из окна. В сейфе, кроме его вещей, лежал лейтенантский наган и боеприпас – десяток запасных патронов россыпью. Кроме того, мародерка обогатила Андрея на двести пятьдесят рублей. Он покрутил в руках купюры, не зная, много это или мало? «О чем я хоть думаю? Сколько ни есть, сгодятся! Выберусь, разберемся». Он глубоко вдохнул, выдохнул и открыл дверь кабинета.

Коридор перед кабинетом радовал пустотой. Андрей вышел на улицу и остановился, прикидывая, куда же теперь? В голове пронеслись мысли о письмах Сталину, песнях Высоцкого и прочих необходимых действиях, которые должен осуществить нормальный попаданец, но, как пронеслись, так и унеслись. Не о чем было писать Сталину, песни Высоцкого помнились фрагментарно (как и все остальные песни, впрочем), в телефоне ничего стратегического не было, кроме пары детективов и десятка музыкальных треков. Что происходило в августе 41 на фронте, Андрей точно не помнил. Единственное, что сейчас почему-то он помнил лучше всего, что ровно через неделю в Елабуге покончит с собой Цветаева.

Марина

Пароход еле полз по Каме. Полтораста километров до Чистополя оказались поездкой на Луну. Марина сидела на палубе и ей было все равно. Будто кто-то другой говорил ей, что надо поехать в Чистополь, разузнать, можно ли туда переехать, потому что в Елабуге делать было нечего. Не было работы (в местном пединституте её небрежно отвергли, хотя она точно знала, что места там были), с квартирной хозяйкой ссоры начались чуть не с первой секунды. Молоденький военрук из пединститута обещал помочь с жильем, но и там не получилось, хозяева, узнав, что ни пайка, ни дров у Марины нет, в комнате отказали. К тому же, как рассказал Мур, когда ее не было, к квартирной хозяйке, когда ее не было дома, приходил какой-то чин из НКВД, выспрашивал, что она делает и что говорит.