— Правильно. Никаких изучений. Завтра применить к нему форсированный допрос с экзаменом. Если результата не будет, определите его в общую камеру к уголовникам. Он должен дать признательные показания… Говорят, многие молодые люди стали слишком ранимы и слишком близко всё к себе воспринимают. После стресса у них бывает плохо с сердцем, но что поделать?

— Ваше сиятельство, все понял, сделаем.

Подумав немного, княгиня вызвала к себе дочь.

— Анечка, собирайся. В империи стало неспокойно. Езжай-ка ты на воды в Баден-Баден.

— Что случилось, мамА?

— Пока ничего, но мне будет спокойнее, если ты на время уедешь. Я допустила ошибку, не хочу, чтобы ты из-за меня пострадала.

— Так давай уедем вместе!

— Нет, если ты бежишь — ты виновен. Я останусь и буду бороться за клан.

— Хорошо, мамА, как скажешь.

— Расскажи мне о своих делах. Как ваш конкурс прошёл?

— Ой, я не говорила, Ярослав был в нашей группе настоящим лидером! Он выдал нечто! Представляешь, он всех придавил вспышкой Императорского гнева! Я чуть не описалась! Он и правда отпрыск Испанской королевы?

— Это газетная утка… Хотя, я уже ни в чём не уверена.

— Было бы интересно, если бы это оказалось правдой! Я ему звонила, пыталась к себе заманить, но он вежливо отказался.

Княгиня глубоко ушла в свои мысли, в кабинете воцарилось молчание. Через долгие полминуты она отмерла.

— Да, жаль, что все так получилось. Ладно, времени мало. Собирайся, Анечка, в дорогу. Дай я тебя обниму на прощание.

Сегодня за меня взялись всерьез. Хорошо хоть, что дали помыться и покормили. Выдали бесформенную арестантскую робу, старую одежду выкинули. На допросе с пытками меня отмудохали так, что идти сам не мог. Штатная лекарка подлечила открытые раны, чтобы не кровили, ополоснули под шлангом и отконвоировали в новую камеру. Ага, все по-классике. Решили засунуть в пресс-хату к уркам, решил я, когда увидел соседей по новой камере.

— Вечер в хату, бродяги! — развлекаться, так развлекаться. В своей бурной молодости прошлой жизни я общался с разными людьми, нахватался всего понемногу.

— И тебе не кашлять. Обзовись, кто таков? — подал голос невысокий жилистый мужичок с портаками на руках.

— Да тоже бродяга, только из деловых.

— Барыга, значит… Кому отстегиваешь?

— Никому, я сам по себе.

— А может, ты фраерок блудливый, а не бродяга? Смазливый слишком, не похож на нашу масть.

— Ты что-то предъявить хочешь?

— А если и хочу, ответишь? — набычился он.

Из угла камеры раздался хриплый голос, прерывая нашу дружескую беседу: — Остынь, Ерофей, не цепляй парня, не видишь, после экзамена он? Пусть по-человечески все обскажет. Иди сюда, паря, падай на шконку.

Я прошел вперед и присел на нары. Огляделся. В камере пять человек. Двое лежат на нарах, не поймешь, спят или просто уши греют. Один, пожалуй, самый мощный из всех сокамерников сидит между Ерофеем и дедком, который меня позвал. Ну, дед, не дед, а жизнь его изрядно потрепала: был он какой-то нескладной и невзрачный. Опасного человека в нем выдавали его глаза. Бр-р-р, видел я такой взгляд в прошлой жизни у душегубцев.

— Меня Дедом кличут, — представился он и выжидающе уставился на меня. О, смотри-ка, угадал с кликухой!

— Ярославом меня зовут, я из рода Шонуровых.

— Барчук, что ли?

— Приемный сын.

— И за что тебя приняли?

— Да дело шьют, говорят, хотел Канцлера извести, и убийство до кучи. Дознаватель есть у них один, на крысу похож. Я им обсказал, как дело было, не верят.

— А как дело было?

— Загасил двух ведьм, они моих женщин хотели в жертву принести. Одну не уберег, вторую спас. Чистая самооборона, так нет, всех троих на меня вешают.

— Чё, прям так ведьм и загасил? Ты тут нам фуфло не гонишь? — удивился дед.

— Зачем мне шутить? Загасил. Одаренный я.

— А-а-а, вот зачем тебе блокирующие браслеты, — кивнул на кандалы урка. — Чем по жизни занимаешься?

— Сейчас косметику производим, у приемного батюшки своя мануфактура. Ну, и так, по мелочи.

— И что, никому не платите?

— Только налоги государству. Были недавно у нас умники, крышу предлагали. Все разом и легли.

— Батя, что ли помог? Тоже, наверно, одаренный?

— Не, батя — простак. Один справился, всех замочил.

Дед напрягся: — А ты, паря, походу беспредельшик, правильных бродяг замордовал. Или фуфло в уши льешь. Расскажи-ка нам, голубь сизокрылый, как они выглядели?

— Один старый знакомый еще с Москвы, все сосульками кидался — ему лет тридцать было, худой, жилистый — одаренный с аспектом льда. Второй — постарше, тоже одаренный. Был. У него еще трость забавная была с набалдашником, светилась желтым. Он все каменными дротиками пытался меня продырявить. И третий — простак, ничего особенного, просто большой. Говорили, от серьезных людей в гости приехали, делиться предложили. Я отказался, они обиделись и все там легли.

— Дед, да чё ты этого слащавого баклана слушаешь?!? Он тебя лечит, а ты и локаторы развесил! Гаси его! — завелся Ерофей.

— Никши! По описанию, это люди Тверских, а они известные беспредельщики. Так что, если это правда, то уважение тебе, Ярослав, будет от всей братвы.

— Дед, пусть он обоснует, на словах-то все бродяги, а как копнешь — тухляк.

— Ну, что, готов обосновать? — дед вперился в мои глаза своим пронзительным взглядом.

— С этими браслетами будет затруднительно, — я показал на кандалы.

— Снять их — не проблема. Готов?

— А чё? Давайте попробуем.

Ерофей достал заточку и начал ковыряться в замках кандалов. Это раньше кандалы заклепывали, а теперь все по-модному — на замках. Через минуту железяки звякнули о пол. Рядом со мной стоял Ерофей, поигрывая заточкой, а я стоял с закрытыми глазами и наслаждался проснувшимся источником. Он еще не до конца восстановился после схватки с ведьмой, и был полон на треть, но выплеснувшаяся из него Сила прокатилась по телу живительной волной. В душе родилась знакомая спортивная злость. Теперь я уверен, все будет хорошо. Захотелось петь. Да какого черта, щас спою! Я открыл глаза и тихонечко запел:

«Весна опять пришла и лучики тепла

Доверчиво глядят в моё окно.

Опять защемит грудь

И в душу влезет грусть

По памяти пойдёт со мной…»

Эта бессмертная песня Михаила Круга впервые исполнялась в этой вселенной, и урки замерли, вслушиваясь в незнакомы слова, а я пел, и мой голос постепенно крепчал. К припеву я уже пел в полный голос:

«Владимирский централ,

Ветер северный.

Этапом из Твери,

Зла немеренно.

Лежит на сердце тяжкий груз.

Владимирский централ,

Ветер северный.

Хотя я банковал,

Жизнь разменяна,

Но не очко, обычно, губит -

А к одиннадцати туз.»

Чем же мне вас сильно удивить, сидельцы? А попробуйте-ка вы Императорский гнев. Я прекратил петь, закрыл глаза и начал вспоминать пытки крыса и его подручного. А-а-а! Волки позорные! Все у меня получите по заслугам! И за раздевание, и за привязывание, и за тычки в меня тлеющими сигаретами! Суки, за всё ответите!!! От меня рванула во все стороны волна Силы, и мне стало легче. Рядом раздался грохот, я открыл глаза и обвел замутненными от гнева глазами камеру. Двое спавших сокамерников сверзились на пол и зашкерились под нарами, как и здоровяк, сидевший около деда. Сам дед лежал на шконке сильно сбледнувший с лица и с ужасом смотрел на меня безумным взглядом, а Ерофей лежал на полу в позе эмбриона, под ним медленно расползалась лужа. М-да, похоже, опять переборщил с Силой. Как бы Дед коньки не отбросил или умом не тронулся.

Вдруг лязгнул засов, и в камеру ввалились трое обвешанных артефактами надзирателей с дубинками. Они ударами свалили меня на пол, скрутили и споро выволокли из камеры. Опять лязгнул засов, отсекая камеру от внешнего мира. Первым на полу заворочался Ерофей.

— Бля, дед, что это было?!? — прохрипел он.