Я вспомнил Аду и согласился мысленно. Какая там война… впрочем, ведь она – женщина, с какой стати женщина должна воевать? Но Оливия… да, она пойдет, это точно. И так же, как мне казалось естественным то, что Оливия пошла бы на войну, так же неизбежно и нормально было то, что Аде на войне делать совершенно нечего. Я ни к одной из них не относился из-за этого хуже. Просто, у Оливии своя правда, а у Ады – своя. Другая.

– У них все по-другому, Ланс. В этой среде… отношение к людям, и к семье, например, тоже… для эстетов семья – это пошло и банально. Такое вполне может быть! А наша работа… они совершенно искренне не понимают, зачем летать куда-то, ведь места на Квирине очень много, население небольшое, живи спокойно… природа райская. Мы для них – просто скопище круглых идиотов. Оболваненных, понимаешь? Мы оболванены, потому что нормальный человек, по их мнению, может стремиться только к покою, уюту, богатству, довольству и полной свободе. Человек, который искренне стремится в космос, для них – мазохист или оболваненный идиот. Ты что?

Я стиснул ладонями виски. Мне вдруг вспомнился недавний разговор с Адой, которого я не понял совсем.

Мы лежали на ковре в моей гостиной, на расстеленном белом одеяле. Я принес снимок нашего корабля – «Креты». Мне было приятно смотреть на нашу красавицу, невыразимо приятно, и почему-то казалось, что Аде тоже будет интересно… хотелось поделиться, как всегда – самым лучшим.

Ада взглянула на снимок мельком.

– Зачем это тебе надо? – она перевернулась на живот, демонстрируя безупречную спинку и ягодицы.

– Что надо? – я растерялся, отодвинул снимок.

– Летать, – пояснила Ада лениво.

– Летать… не знаю. Надо же где-то работать?

– Разве работ мало? – Ада смотрела на меня напряженно, и от этого стала некрасивой какой-то, слишком взрослой, даже постаревшей.

– Ну, мне показалось, что это интересная работа, – сказал я осторожно.

– Интересная? – Ада фыркнула, – да что может быть хорошего в пустом пространстве? Дурость одна… вы все соблазняетесь на эту высокопарную чушь… эстарги! Цвет нации, гордость Галактики! Болваны. Стоит рисковать жизнью ради каких-то слов?

Я улыбнулся. Какая же она все-таки глупенькая…

Мне-то было очевидно, что слова тут ни при чем. Как и высокопарная чушь… Но что – при чем? Как объяснить ей все это? Я помнил детей на Эль-Касри, и знал, что моя работа нужна хотя бы для того, чтобы вот это – не росло, как раковая опухоль. Я помнил счастливую улыбку спасенного пилота. И легкое ощущение треска в подушечках пальцев, когда касаешься панели управления. И шершавую поверхность приклада дессора. Я помнил, наконец, Звезды… настоящие звезды, немигающие. Поначалу они кажутся нарисованными… а потом к ним привыкаешь так, что сквозь атмосферу звезды воспринимать становится уже трудно.

Это нельзя объяснить. Это нужно просто прожить…

– Ты не понимаешь, – сказал я и начал ласкать ее снова.

– Ничего, – ответил я, с трудом очнувшись. – Так что там? Они думают, что мы мазохисты?

– Да, – грустно сказала Оливия, – ну и еще… понимаешь, у эстетов есть такая теория, что самое главное в мире – это создавать красоту. Они творцы, понимаешь? И поэтому они ничему не подсудны, никому не принадлежат, и сами устанавливают для себя правила игры – во всем. Проблема только в том, что нам недоступно понимание их красоты, а им недоступно понимание нашей… все наше творчество они считают не заслуживающим внимания… любительским. У нас эстетические критерии разные. И потом, их бесит то, что мы служим… ну, в космических службах работаем. Что у нас есть Родина, что мы заводим семьи, что мы вообще считаем себя кому-то обязанными…

– Знаешь что? Давай еще выпьем, – я разлил вино, – да, вообще на то похоже… мне, похоже, действительно недоступна такая красота. Я слишком пошлый и приземленный человек. Хоть и летаю в Космос.

– Хватит! – Оливия подняла бокал, в котором было чуть-чуть – на донышке, – ладно, давай за твою удачу! Чтобы у тебя все сложилось.

Мы выпили. Я уже и сам не знал – за что.

Вчера еще я совершенно искренне готов был положить свою жизнь на алтарь мягкого и теплого смуглого живота Ады. Я готов был отказаться – попроси она только – от работы ско, от космоса… навсегда! Не скажу, что это было бы легко, но я бы отказался, уверен.

А вот теперь – не из-за слов Оливии, конечно, просто как-то само собой мне начинало казаться, что может быть, я приобрел больше, чем потерял.

Может, было бы хуже, если бы Ада не оставила меня. Я чувствовал – это уже навсегда. Я вспоминал эти наши последние фразы. Ведь она сказала «Прощай, ско!» (а она внимательно относилась к словам, и не сказала бы «прощай», имея в виду «пока») – именно после того, как я пообещал посвятить ей всю мою жизнь, все отдать… она испугалась? Да, конечно, она испугалась. Теперь я это понимал.

Ей вовсе не нужна была вся моя жизнь. К тому же она боялась, не потребую ли я ее жизнь взамен…

Но что было бы, если бы она приняла мое служение? Нет, я еще не верил, что было бы хуже… утрата была слишком горькой. Но трезвый разум начал уже нашептывать мне: оставь.

Она не дала своего адреса и даже, возможно, настоящего имени – ну и оставь, она поступила мудро. Она не для тебя создана, красивая дикая кошка. А ты – всего лишь полицейский пес, готовый броситься в бой за своего хозяина. Как ты жил бы с ней?

Я вспомнил чувство, возникшее в звездолете, после того ужасного испытания, когда мне самому пришлось вести корабль… внезапное понимание, что ничего хорошего, интересного, романтического на самом деле в нашей работе нет – но что я больше не смогу жить без этого риска и без этих приключений…

– Я птица большая, сильная… но на голову дурная.

Оливия рассмеялась. Она, видно, знала этот анекдот.

В порыве чувств легко наобещать человеку… а как потом жить с ним будешь? Нет, может быть, и лучше так, как вышло.

Странно, но мне вдруг стало легко. Как будто вытащили занозу. Может быть, это потому, что Оливия сформулировала словами разницу между мной и Адой. То, чего я в Аде не понимал…