— Как что? — изумился Моралес. — Неужели вы не понимаете, какую услугу сможете оказать нашей несчастной планете? Да вам за это памятник при жизни поставят!

— Вы полагаете, что, получив патент, сумеете наладить производство энергана и распространять его по обычным торговым каналам?

— Почему же нет, сеньор Искров? “Этот большой ученый наивен, как ребенок, — подумал я. — Но, черт подери, до каких пор реализм будет отождествляться с низменным практицизмом и приспособленчеством? До каких пор Санчо Панса будет брать верх над Дон-Кихотом? Однако как объяснить этому человеку с лицом пророка, что если федерация отважится изготовить хотя бы несколько килограммов энергана, ее тут же разорвут на куски нефтяные акулы, волки из “Рур Атома” и прочие хищники?”

— Разве вы не видели, профессор, какую реакцию вызвало в этом зверином логове появление энергана? Не слышали о расстрелах на проспекте Дель Принчипе? О переполненных тюрьмах? О грозных предупреждениях Командора? О нефтяных магнатах и Дидерихе Мунке?

На все мои вопросы Моралес ответил с присущей ему убежденностью: — Если нам удастся изготовить и распространить хотя бы несколько килограммов энергана, народ пойдет за нами, и Командор будет сметен!

“Осторожнее, профессор, тут могут быть установлены микрофоны!” — подумал я, а вслух сказал: — Вы говорите те же слова, что и Рыжая Хельга.

— В случае необходимости мы и действовать будем, как она! — твердо сказал он.

Я негромко кашлянул. Он понял намек, скользнул взглядом по стенам, словно отыскивая спрятанную аппаратуру, и торопливо продолжил: — Я, разумеется, не политик, наша деятельность вообще не имеет никакой политической окраски, она преследует единственную цель: охрану биосферы. Мы эколога, не более того. Но я совершенно убежден, что когда федерация станет законным владельцем энергана, каждый разумный человек, включая Командора и всех прочих — от “Альбатроса” до “Рур Атома”, будет с нами. Потому что речь идет о самом существовании человечества, в том числе Мак-Харриса и Дидериха Мунка, о жизни их детей…

Знал ли этот доверчивый человек, в каких условиях живут Мак-Харрис и Мунк, каким воздухом они дышат, какую воду пьют, какой пищей питаются? Допускал ли, что их никак не волнует судьба человечества? Нет, судя по всему, профессор Моралес, прославленный ученый и страстный приверженец красивой идеи, не очень разбирался в человеческой природе. Но сердце его было преисполнено любви к людям.

— Вы верите в разум, — сказал я. — В человека.

— Верю! Твердо верю. И кроме того… — он умолк, снова взглянул на стены и продолжал вполголоса, опасаясь микрофонов: — Кроме того, “там”, насколько мне известно, пытаются, и небезуспешно, жить по законам разума.

Уж не ослышался ли я — профессор Моралес делает политические выводы! Ну и ну! Ведь “там” означало “на Острове” и в тех странах, одно упоминание о которых вело прямиком в застенки “Конкисты”. Я промолчал, а он не отступался: — Вы обещаете помочь нам, сеньор Искров?

— Боюсь, что я не скоро увижу людей, о которых вы говорите, — бесстыдно солгал я. — Но если увижу, то попытаюсь…

— Вы даете мне слово?

— Да.

Я более не заботился, подслушивают нас или нет. А потом сделал то, что удивило меня самого и полностью подтвердило мнение профессора Моралеса о Теодоро Искрове: заполнил чек на пятьдесят тысяч долларов — полученный от Мак-Харриса гонорар — и протянул ему. Я ведь человек импульсивный…

— Для вашей федерации, — сказал я. — На печатание брошюр и плакатов.

Он, ничуть не удивившись, сунул чек в бумажник. Даже не поблагодарил. Затем вынул из кармана доллар: — Возьмите, — сказал он. — И передайте жрецу с Двадцать второй улицы.

Едва самолет приземлился на аэродроме Тупаку, индейцы ринулись к трапу. И я взял свой чемоданчик, в котором лежали документы на имя Мартино Дикинсена, две сорочки, смена белья, зубная щетка. Я думал о том, что если и в самом деле увижу жреца, непременно расскажу ему о федерации.

Потому что дал слово настоящему Человеку.

Когда-то этот аэродром был одним из самых оживленных и по-современному оборудованных в стране. Он обслуживал область, которая еще два-три десятка лет назад была центром туризма. Сюда приезжали отовсюду, чтобы побродить по живописным плато Скалистого массива, вскарабкаться на его крутые вершины, увидеть руины древних индейских царств, накупить глиняных дощечек, а в довершение всего подняться к кратеру вулкана и бросить на счастье монетку.

Нынешний аэродром — это несколько полуразбитых взлетных дорожек, по которым с трудом, подскакивая на ухабах, катятся самолеты.

Три-четыре машины и автобуса дожидались редких гостей — туристы почти не заглядывают в эти края из-за смога, который завладел городом и окрестностями.

Вместо мастерских, где изготовляли сувениры, и лавчонок, полных глиняных статуэток, сейчас высятся заводы по производству синтетических продуктов, металлургический комбинат, обогатительные фабрики для цветных металлов и другие промышленные предприятия. Деревья на улицах высохли, травы не стало, озеро превратилось в грязное болото, куда не смеют сунуться даже чудом уцелевшие лягушки… И куда ни кинь взгляд — всюду нефтяные вышки, а по шоссе и железным дорогам на нефтеочистительные заводы и в порт Америго-сити мчатся тысячи цистерн с нефтью “Альбатроса”.

За последние недели я уже привык к воздуху, богатому кислородом, а в кабинете Мак-Харриса на сто десятом этаже и в часовне “Конкисты” — даже к воздуху, напоенному сосной, поэтому стайфли подействовал на меня особенно угнетающе. Конечно, можно было надеть маску, но я боялся, что тогда те, с кем я должен встретиться, меня не узнают. Я даже не все лицо закрыл мокрым платком и нарочно вертел головой, чтобы меня заметили. Напрасно — никто ко мне не подошел.

Индейцы торопливо рассаживались в автобусах, стремясь поскорее уехать к себе в горы. Нефтяники взяли такси. Укатила и стюардесса, и индеец в шерстяном пончо. Перед тем как подняться в автобус, он успел мне сказать, что в его родном пуэбло (“Называется «Тьерра Калиенте», то есть горячая земля, сеньор”) есть множество интересных находок.