Часто Мартин поздно вечером возвращался к своим пациентам, но раза два вдвоем с миссис Ленион они бежали — не только от мысли о мечущихся в жару больных, но и от нудного домашнего уклада Твифордов, — на лагуну, глубоко врезавшуюся в каменистый берег.

Они сидели на утесе, захваченные гулом целительного прибоя. В мозгу Мартина полыхали диаграммы на широких беленых щитах в богадельне, горели солнечным светом щели в стенах, качались распухшие, полные ужаса лица зачумленных негров; вспоминалось, как один из сыновей Твифорда раздавил ампулу с фагом и как невыносимо жарко было в палате. Но в этом нервном напряжении ветер с лагуны и рокот прибоя его освежали. Он видел, как белое платье миссис Ленион билось вокруг ее колен: и понял, что и она устала от напряжения. Он сумрачно к ней повернулся, и она заговорила:

— Я так напугана и так одинока. Твифорды ведут себя героями, но они каменные. Здесь я точно брошена на необитаемом острове.

Он поцеловал ее, и она припала к его плечу. Его волновал мягкий шелк ее рукава. Но она вдруг отшатнулась со словами:

— Нет! Ведь я для вас ничего не значу. В вас говорит простое любопытство. Может быть, это для меня хорошо… сегодня.

Он попробовал уверить ее, уверить себя, что она для него значит до странности много, но его сковала истома; между ним и чарами этой женщины встали больничные койки, и великая усталость, и тихое лицо Леоры. Они оба молчали, и, когда он осторожно прикрыл ее руку своею, они сидели рядом, свободные от волнения, понимая друг друга, и могли непринужденно говорить о чем угодно.

Он стоял перед ее порогом, когда они вернулись домой, и воображал, как мягко двигается она за дверью.

«Нет, — злился он. — Не могу. Джойс… женщины вроде нее… это миллионная доля всего того, от чего я отказался ради своей работы и ради Ли. Так. Вот и все. Но если бы мне пожить здесь недельки две… Идиот! Вздумай только постучать, и, ого, как она вознегодует! Однако…»

Он видел лезвие света под дверью Джойс; и видел его еще явственней, когда повернулся к двери спиной и побрел в свою комнату.

Телефонная служба на Сент-Губерте была поставлена из рук вон плохо. В Пенритской Хижине телефона не было — портовый врач этим не огорчался и привык, что его вызывали через соседа. Центральная станция была вконец деморализована чумой, и Мартин, пробившись впустую два часа, оставил попытку связаться по телефону с Леорой.

Но он одержал победу. Через три-четыре дня он поедет в Пенрит. Твифорд равнодушно дал свое согласие, когда он заикнулся о приглашении сюда Леоры, и если Леора и Джойс Ленион так сдружатся, что Джойс никогда не станет искать в нем спасения от одиночества, — что ж, он на это согласен, он сам этого хочет… почти что хочет.

Оставленная в Хижине, под сумрачной сенью деревьев, высоко в Пенритских горах, Леора остро почувствовала отсутствие Мартина. Они так редко разлучались с тех пор, как он впервые натолкнулся на нее в Зените, когда она мыла в больничной палате пол.

День длился без конца; едва заслышав скрип, она вставала с надеждой, что это его шаги, и возвращалась к сознанию, что он не придет — весь скучный вечер, всю страшную ночь; его не будет здесь, рядом, не будет его голоса, прикосновения его руки.

Обед прошел уныло. Ей приходилось обедать одной, когда Мартин работал в Институте, но тогда она знала, что он вернется к ней, может быть, до рассвета, и она в раздумье перехватывала что-нибудь, присев у кухонного стола и просматривая «Страничку юмора» в вечерней газете. Но сегодня она должна была тянуться перед дворецким, который прислуживал ей так, точно она представляла собой двадцать званых гостей.

Она сидела на веранде, неотрывно глядя на темневшие внизу крыши Блекуотера, и явственно ощущала, как ползут к ней сквозь жаркую тьму «миазмы».

Она знала, в каком направлении лежит Сент-Свитин — за робким мерцанием тех огней в пальмовых лачугах, что лепятся по горному склону. Она сосредоточилась на них, гадая, нельзя ли каким-нибудь волшебством получить знак от Мартина, но не могла вызвать чувства, что он тоже глядит в ее сторону. Она сидела долго и спокойно… Ей нечего было делать.

Ночью она лежала без сна. Пробовала читать в кровати при свете электрической лампочки, пропущенной в темный маленький шатер сетки от москитов, но в сетке оказалась дыра, и москиты проникали в шатер. Выключив свет. Леора лежала не шевелясь и не могла заставить себя уснуть, не могла почувствовать себя в безопасности; затуманенным глазам все чудилось, будто еле видные полы ее шатра раздвигаются, и она старалась вспомнить, могут ли москиты переносить микробов чумы. Она увидела ясно, что зависит от Мартина даже в таких крохах знания, уж не говоря о всем мировоззрении. Ей вспомнилось, как он злился, что она не может удержать в памяти, какой комар разносит желтую лихорадку — анофелес или стегомия… или вовсе аэдес? — и вдруг рассмеялась в темноте.

Потом ей пришло на память, что Мартин ей наказывал сделать себе еще одну инъекцию фага.

«Черт возьми, я и забыла. Ладно, завтра сделаю непременно».

«Завтра сделаю… завтра сделаю» — гудело в мозгу назойливым припевом, когда она медленно погружалась в сон, сознавая, как сильно ей хочется укрыться в объятиях Мартина.

На следующее утро (она так-таки забыла сделать себе инъекцию) служанки и дворецкий показались ей нервней обычного, и, стараясь успокоить их расспросами, она узнала, что Оливер Марченд, врач, на которого все они так полагались, умер.

Среди дня дворецкий-услышал, что его сестру забрали в изолятор, и он отправился в Блекуотер устроить племянниц. Он не вернулся; никто никогда не узнал, что с ним сталось.

К вечеру, чувствуя, точно смыкается вокруг нее цепь стрелков, Леора укрылась в лаборатории Мартина. Эта комната, казалось, была полна его порывистым, бьющим через край присутствием. Леора отошла подальше от колб с микробами чумы, но подобрала недокуренную папиросу — его папиросу — и закурила.

На губе у нее была легкая трещинка, а в это утро, вытирая небрежной рукою пыль — здесь, в лаборатории, оплоте против болезни, — служанка опрокинула пробирку, и жидкость вытекла на пол. Папироса казалась совсем сухой, но на ней было достаточно чумных микробов, чтобы убить целый полк.

Через два дня, когда Леорой владело такое отчаянное чувство одиночества, что она подумывала пойти пешком в Блекуотер, раздобыть автомобиль и бежать к Мартину, она проснулась ночью в лихорадке, с головною болью, с холодными руками и ногами. Когда служанки увидели ее наутро, они убежали из дому. И в то время, как ею все больше овладевала слабость, Леора оказалась покинутой в уединенном доме, без телефона.

Весь день, всю ночь, с пересохшим от жажды горлом, она лежала одна, тоскуя о помощи. Раз она потащилась на кухню за водой. Пол спальни был безбрежным волнующимся морем, коридор змеился мраком, а у порога кухни она упала и пролежала час, тихо всхлипывая.

«Нужно… нужно… не помню, что», — взывал ее голос к затуманенному мозгу.

С болью — преодолевая боль — она поднялась на ноги, завернулась в ветхое пальтецо, забытое в бегстве одною из служанок, и, шатаясь, в темноте вышла из дому искать помощи. Дойдя до проезжей дороги, она повалилась и лежала недвижно под забором, как раненый зверь. Ползком, на четвереньках, дотащилась обратно в дом, и пока не помрачалось сознание, она почти забывала боль в тоске по Мартину.

Растерянная, одинокая, она не смела пуститься в свое далекое странствие, не опираясь на его ласковую руку. Она ждала его, вслушивалась… вслушивалась до изнеможения.

«Ты придешь! Я знаю, что ты придешь и поможешь мне! Знаю. Ты придешь! Мартин! Рыжик! Рыжик!» — рыдала она.

Потом ее сковало благодетельное оцепенение. Боли больше не было, и темный дом весь затих, — слышалось только ее хриплое стесненное дыханье.