Прощаясь, Клиф задержал Леорину руку и проговорил:
— Солнышко мое, я очень ценю Мартина, но одно время я боялся, что старик свяжется с… разными особами, которые превратят его в светского лоботряса. Я сам лоботряс. Я смыслю в медицине меньше, чем профессор Робертшо. Но в этом младенце еще осталась капля совести, и я так чертовски рад, что он подыскал себе стоящую девушку, и… Эх, видите, как у меня нескладно получается! Но позвольте сказать вам одно: надеюсь, вы не обидитесь, если дядя Клиф объявит вам, что вы ему, ей-богу, нравитесь.
Было около четырех, когда Мартин, проводив Леору, пришел домой и завалился на кровать. Спать он не мог. Заносчивость Ангуса Дьюера возмущала, как оскорбление ему, Эроусмиту, и как косвенное оскорбление Леоре, но его мальчишеская ярость перешла в угрюмую тревогу. Что, если Дьюеру, при всем его снобизме и поверхностности, отпущено нечто такое, чего он, Эроусмит, лишен? И Клиф с его нудным юмором, с разговором в стиле фермера из водевиля, с его готовностью видеть в хороших манерах одно позерство, — не слишком ли он легко смотрит на жизнь? И не ясно ли, что Дьюер умеет зато владеть и управлять своим маленьким упрямым мозгом? Не существует ли техника манер, как существует техника эксперимента?.. Готлибовская гибкая техника профессионала в противовес неловким пухлым рукам Айры Хинкли… Или все эти вопросы — уже измена, уступка пошлому образу мыслей самого Дьюера?
Он так устал, что перед его закрытыми веками сверкали огненные искры. В памяти проносились все фразы, сказанные или слышанные им в эту ночь, пока не закружил его мятущееся тело вихрь лихорадочных голосов.
Когда Мартин плелся на другой день по медицинскому городку, он неожиданно натолкнулся на Ангуса и почувствовал себя виноватым и смущенным, как бывает, когда встретишься с человеком, который занял у тебя деньги и вряд ли собирается вернуть их. Он по привычке начал было: «Алло!», но осекся на полухрипе, насупился и пошел, спотыкаясь, дальше.
— А, Март! — окликнул его Ангус. Он был убийственно спокоен. — Помнится, ты вчера говорил мне что-то? У меня, когда я выходил, осталось впечатление, что у тебя обиженный вид. И я подумал, не показалось ли тебе, что я был груб с тобою? Если это так, извини, дело в том, что у меня отчаянно болела голова. Слушай. Я достал четыре билета на «Что кому нравится», в Зените, на пятницу вечером: оригинальная нью-йоркская постановка! Хочешь посмотреть? Я заметил, ты был на танцах с прехорошенькой девушкой. Может быть, она захочет пойти с нами и прихватить еще какую-нибудь подругу?
— Ладно… гм… я позвоню ей… Очень мило с твоей стороны…
Только в задумчивые сумерки, когда Леора согласилась и обещала привести с собою сестру-практикантку по имени Нелли Байерс, Мартина взяло сомнение:
«А вправду ли болела у него вчера голова?»
«А как он получил билеты? Кто-нибудь подарил?»
«А почему он не пригласил четвертой дочку папаши Сильвы? Он, чего доброго, принял Леору за какую-нибудь девку, которую я подобрал на улице?»
«Понятно, он никогда ни с кем по-настоящему не ссорится — хочет быть со всеми нами в дружбе, чтоб мы со временем посылали к нему больных на операции, когда мы будем прозябать в провинции, а он сделается Великим и Единственным».
«Зачем я сдался так легко?»
«Наплевать! Лишь бы Леоре было весело… Лично я ни в грош не ставлю всякие там развлечения… А впрочем, недурно бы, конечно, посмотреть на красивых женщин в изящных туалетах и быть одетым не хуже людей… Ох, не знаю!»
Для тихого среднезападного Зенита пьеса «в оригинальной нью-йоркской постановке» составляла событие (какова бы ни была сама пьеса). Театр Додсуорта блистал аристократией из больших домов на Роял-Ридж. Леора и Нелли Байерс восхищались знатью — питомцами Йельского университета, Гарварда и Принстона, адвокатами и банкирами, владельцами автомобильных заводов и наследниками недвижимой собственности, виртуозами гольфа, знатоками Нью-Йорка, которые со своими крикливыми и блистательными дамами заняли первые ряды. Мисс Байерс узнала Додсуортов, о которых часто упоминалось в «Городских новостях».
Леора и мисс Байерс без меры восхищались героем, когда тот отказался от губернаторства; Мартин тревожился, что героиня красивей Леоры; Ангус Дьюер (делавший вид, будто знает все о всех постановках, хотя за всю свою жизнь видел какие-нибудь пять-шесть спектаклей), признал, что декорации, изображающие «Лагерь Джека Вандузена в Адирондакских горах. На следующий день. Закат», — действительно очень неплохи.
Мартин был настроен гостеприимно. Он решил угостить всю компанию ужином и не желал слушать возражений. Мисс Байерс напомнила, что им нужно вернуться в больницу к четверти двенадцатого, но Леора сказала небрежно:
— Э, неважно. Я влезу в окно. Если утром мы будем на месте, старая кошка никак не докажет, что мы вернулись поздно.
Покачав головой, мисс Байерс отвергла соблазн лжи и помчалась к трамваю, а Леора, Ангус и Мартин направились в кафе Эпштейна «Старый Нюрнберг» выпить пива с швейцарским сыром, которые приобретают особенный вкус, когда смотришь на доспехи из папье-маше и читаешь немецкие изречения о крепких напитках.
Ангус изучал Леору, переводя глаза с нее на Мартина, наблюдая их любовное переглядывание. Что умный молодой человек подружился с девушкой, которая не могла способствовать его преуспеянию в обществе, что может существовать взаимная юная страсть, какая существовала между Мартином и Леорой, вероятно, было для него непостижимо. Он решил, что Леора легко доступна. В изысканном стиле подмигнув Мартину, он принялся обрабатывать ее в собственных целях.
— Надеюсь, спектакль вам понравился? — снизошел он до нее.
— О да…
— Эх, завидую я вам двоим. Конечно, я понимаю, почему девушки влюбляются в Мартина с его романтическими глазами. А такой, как я, сухарь должен работать и работать, и ни одна душа мне не посочувствует. Но, увы! Я заслужил свою участь, потому что перед женщинами я робею.
Леора ответила неожиданным вызовом:
— Когда кто-нибудь так говорит, то значит, он ничуть не робеет, а просто презирает женщин.
— Презирает? Что вы, дитя мое, сказать по совести, я мечтаю стать донжуаном. Да вот не умею. Может быть, вы меня поучите? — Сухо корректный голос Ангуса зазвучал вкрадчиво. Ангус весь сосредоточился на Леоре, как мог бы сосредоточиться, вивисецируя, на морской свинке. Леора время от времени улыбалась Мартину, как будто говоря: «Не ревнуй, дурак. Мне глубоко безразличен этот самонадеянный обольститель». Но ее слегка пьянила елейная уверенность Ангуса, его похвала ее глазам, ее остроумию, сдержанности.
Мартина мутило от ревности. Он буркнул, что пора идти: Леоре, в самом деле, нельзя возвращаться слишком поздно. После двенадцати трамвай ходил редко, и они пошли пешком. В безлюдье улиц гулко раздавались их шаги. Ангус с Леорой поддерживали напряженно-пустую болтовню, а Мартин шагал рядом с ними, молчаливый, угрюмый, гордый своею угрюмостью. По проходу между гаражами они выбрались к Зенитской больнице, массивному зданию, протянувшемуся на целый квартал; черные окна в пять рядов, лишь кое-где пятна тусклого света. Ни души кругом. Окна первого этажа возвышались всего лишь на пять футов над землей, и Ангус с Мартином подсадили Леору на каменный выступ полуоткрытого окна коридора. Девушка соскользнула вниз, прошептав:
— Благодарю! Спокойной ночи!
Мартин ощущал пустоту, неудовлетворенность. Ночь была холодная, унылая. В окне над ними внезапно замерцал свет, раздался женский крик, перешедший в стоны. Мартин переживал трагедию расставания: жизнь и так коротка, а он упускает возможность побыть с Леорой.
— Я пройду за ней, погляжу, благополучно ли она добралась, — сказал он.
Обмерзлый каменный подоконник холодом обжег ему ладони, но он подскочил, подтянулся на колени, поспешно влез в окно. Впереди него, в коридоре с пробковым полом, освещенном лишь маленькой электрической лампочкой, на цыпочках пробиралась к лестнице Леора. Мартин, так же на цыпочках, побежал за нею. Она вскрикнула, когда он подхватил ее под руку.
