— Вы знаете, Мартин, как я верил всегда в ваше дарование, и я знаю, как верит в вас милый, старый Готлиб. Если бы вы убедили Готлиба поддержать меня, замолвить словечко Мак-Герку… Конечно, для меня принять директорство означает принести большую жертву, так как мне пришлось бы отказаться от чисто научной работы, но я готов на это пойти, так как я убежден, что управление должно быть возложено на человека с традициями. Табз меня поддерживает, и если бы так же повел себя и Готлиб, я позаботился бы, чтоб это оказалось к его выгоде. Я предоставил бы ему широкий простор!

В институте было более или менее известно, что Капитола высказывается за избрание Холаберда — «единственного среди здешних ученых, который в то же время и джентльмен». Она проплывала по коридорам, как фрегат, а за нею в кильватере шлюпкой юлил Холаберд.

Но в то время как Холаберд излучал сияние, Николас Йио расхаживал с видом довольного заговорщика.

В день, когда Совет попечителей собрался в большом зале для избрания директора, весь институт трясло как в лихорадке. Сотрудники из ученых превратились в гимназисток. Долгие томительные часы попечители совещались — или так, тянули какую-то канитель.

В четыре часа к Мартину ворвался Терри Уикет.

— Слушай, Худыш, я узнал из верного источника: избран Сильва, декан Уиннемакского медицинского факультета. Это ведь ваша лавочка? Что он за тип?

— Он очень милый, старый… Ой, нет, нет! Они с Готлибом на ножах. Боже! Готлиб уйдет, и мне придется выметаться вместе с ним. Как раз когда у меня так хорошо наладилась работа!

В пять часов двери распахнулись, и сквозь строй внимательных глаз Совет попечителей прошествовал к лаборатории Макса Готлиба.

Было слышно, как Холаберд мужественно проговорил:

— Ну, я-то, разумеется, никогда не поступился бы своей научной работой ради административных хлопот.

Мисс Перл Робинс сообщила Уикету:

— Да, это правда, мне сказал сам мистер Мак-Герк; Совет избрал новым директором доктора Готлиба.

— Так они ослы, — сказал Терри Уикет, — он откажется, да еще как. «Тоше притумали, чтоб я им тут фиклярничал, засетания, комитетен!» Как бы не так!

Когда попечители удалились, Мартин и Терри влетели в лабораторию Готлиба. Старик стоял выпрямившись у своего рабочего стола — таким они его не видели много лет.

— Это правда?.. Они хотят, чтоб вы стали директором? — еле выговорил Мартин.

— Да, они меня просят.

— Но вы откажетесь? Вы не дадите им сорвать вашу работу?

— Нет, собственно… Я сказал им, что моя настоящая работа должна идти, как шла. Они согласились, чтоб я назначил себе заместителя для всякой возни. Видите ли… Конечно, моей иммунологии ничто не должно мешать, но тут передо мной открывается возможность делать большое дело, создать свободный научный институт для всех вас, мои мальчики. И эти уиннемакские болваны, которые смеялись над моей идеей настоящей медицинской школы, теперь они увидят… Знаете, кто был моим конкурентом на пост директора… знаете кто, Мартин? Доктор Сильва! Ха-ха!

В коридоре Терри простонал:

— Requiescat in pace[77].

На банкет в честь Готлиба (единственный банкет, когда-либо данный в честь Готлиба) приехали не только лица, занятые важными, но легкими делами и посещающие все банкеты, — приехали и те немногие ученые, которых Готлиб чтил.

Явился он поздно, в сопровождении Мартина, ступая нетвердым шагом. Когда он дошел до стола ораторов, гости встали с шумными возгласами. Он глядел на них, пытался заговорить, протянул свои длинные руки, словно желая всех обнять, и, рыдая, опустился в кресло.

Пришли каблограммы из Европы; пламенные письма от Табза и декана Сильвы, сокрушавшихся, что не могут присутствовать лично; телеграммы от ректоров колледжей; и все это читалось вслух под бурные аплодисменты.

Но Капитола ворчала:

— А все ж мы будем чувствовать отсутствие милого доктора Табза. Он был такой передовой человек. Не играй вилкой, Росс.

Так Макс Готлиб принял на себя управление Мак-Герковским институтом биологии, и через месяц в институте был полный развал.

Готлиб располагал уделять делам час в день. Своим заместителем он назначил доктора Аарона Шолтейса, эпидемиолога, ревностного христианина из Йонкерса и любителя георгин. Готлиб объяснил Мартину, что Шолтейс, конечно, дурак, но зато он единственный человек на его горизонте, сочетающий некоторые научные способности с готовностью сносить скуку административной работы, ее помпезность, ее компромиссы.

Готлибу, очевидно, казалось, что, продолжая по-прежнему высмеивать хлопотливых чиновников, он тем самым оправдывает свое превращение в чиновника.

Но он не мог уложиться в один час со своей официальной работой. Было слишком много заседаний, слишком много видных посетителей, слишком много бумаг, приносимых ему на подпись. Его тянули на званые обеды, длинные, никчемные, шумные завтраки, на которых требовалось присутствие директора, и телефонные переговоры для уточнения срока этих пыток отнимали часы и часы. Каждый день административные обязанности растягивались на два часа, на три, на четыре, и он бесился, он терялся при осложнениях с персоналом или финансами и становился все более вспыльчивым и самовластным; и любящие братья в институте, которых Табз где лаской, а где угрозой понуждал хотя бы наружно сохранять мир, теперь открыто передрались.

В то время как ему полагалось бы излучать благоволение из кабинета, где восседал недавно доктор А.де-Уитт Табз, Готлиб жался к своей лаборатории и тесному кабинету, как жмется кошка к своей подушечке под столом. Раз-другой он попробовал с внушительным видом засесть в кабинете директора, но сбежал от этой просторной, чистой пустоты и от стрекочущей машинки мисс Робинс в свою берлогу, где пахло не прогрессивной добродетелью, а только табаком и старыми бумагами.

В институт Мак-Герка, как и в каждое научное учреждение, приходили сотни фермеров, и фельдшериц, и деревенских мясников, уплативших большие деньги за проезд из Оклахомы или Орегона, чтобы получить признание открытых ими неоспоримых лечебных средств: жир сома, безотказно излечивающий туберкулез, мышьяковые мази, гарантирующие исцеление от рака. Они приходили с письмами и фотографиями, засунутыми промеж мятого чистого белья в обшарпанных чемоданах; при каждом удобном случае они наклонялись над своими сумками и с надеждой извлекали свидетельства от своего пастора; они домогались возможности исцелять человечество, а лично для себя лишь скромной суммы денег, чтобы послать дочку в консерваторию. И они так убежденно, так скорбно заклинали, что самый вышколенный клерк не мог удержать их за порогом.

И вот они просачивались к Готлибу в его кабинет. Он их жалел. Они отнимали у него рабочие часы, они подрывали его веру в собственное жестокосердие, но они молили с такой жалкой робостью, что он не мог отвязаться от них, не дав обещания, а потом сам признавал, что проявить побольше жестокости было бы менее жестоко.

Зато с важными людьми он бывал груб.

Директорство съедало слишком много времени и нервных сил, не давая Готлибу углубляться в непрестанно усложнявшиеся проблемы его исследования природы специфичности иммунитета, а исследования мешали ему уделять достаточно внимания институту, чтобы не дать ему окончательно развалиться. Готлиб полагался на Шолтейса и передавал все дела на его усмотрение, а Шолтейс, поскольку все равно в случае успешного директорства честь досталась бы Готлибу, предпочитал двигать свою научную работу, а дела передавал на усмотрение мисс Перл Робинс — так что фактически директором стала прелестная и ревнивая Перл.

Не было во всем обитаемом мире более ловкого и более криводушного директора. Перл упивалась. Она так тепло и скромно уверяла Росса Мак-Герка в заслугах Готлиба и своей смиренной преданности ему, так сладко мурлыкала на лесть Риплтона Холаберда, так ласково отвечала на резкую враждебность Терри Уикета, стесняя его в получении материалов для его работы, что институт каруселью завертелся от интриг.