– Потрясающе, – протянула я: только бы отвязаться.
– И, представляешь, идиотка, забыла ее в гримерке, непростительная глупость… Перекладывала вещи и забыла. Сейчас хотела взять, да не тут-то было. Дверь закрыта изнутри… Я, грешным делом, подумала, что эта нимфоманка там с кем-нибудь закрылась… – Под “этой нимфоманкой” Ирэн, как всегда, подразумевала нашу художницу по костюмам.
– Да нет, там только старуха…
– Странно, я же слышала голоса.
Ты уже совсем без башни, лениво подумала я, меньше нужно Вуди Аллена смотреть, где персонажи сидят в креслицах и дискутируют на тему их автора.
– Уведут кассету, – тоскливо сказала Ирэн.
– Что ты! Наши люди потрясают всех своим благородством.
– Ты думаешь?
– Ну да. Ничего с твоей кассетой не случится.
– Может быть, прямо сейчас пойти?
– Старуха просила ее не беспокоить, ты же видишь, что с ней происходит Не стоит терзать ее, а то раскапризничается еще больше… Лучше потом, во время съемок, иначе Анджей с нас голову снимет.
Анджей появился последним.
Теперь все ждали Александрову Но она не пришла – ни через двадцать минут, ни через полчаса.
– Старуха решила показать характер, – меланхолично заметил Анджей, – придется тебе за ней сходить, Ева.
Я отправилась в гримерку. Постояв у двери несколько секунд, я осторожно постучала Никакого ответа.
Толкнув дверь, я вошла в комнату. Верхний свет был погашен, ярко освещенным оставался только столик возле зеркала. Так и есть, она перебралась поближе к зеркалам, старая кокетка… Высокая спинка кресла скрывала от меня тело старухи, я видела только паутину тонких волос, опутавших макушку Александровой.
– Татьяна Петровна, – я была сама любезность, не стоит раздражать главных героинь перед их кинематографической смертью, – нас ждут, Татьяна Петровна… Пойдемте.
Он по-прежнему молчала.
Я решила приблизиться и тихонько положила руку на спинку кресла. В створках трех зеркал отразилась полутьма гримерки и ярко освещенное лицо старой актрисы. Два одинаковых застывших профиля (Боже мой, почему я раньше не замечала, какой у нее надменный, почти мужской подбородок, Анджею нельзя отказать во вкусе), широко открытые глаза, удивленно приподнятые уголки губ… Удивленно застывшие руки, удивленно застывшие складки платья, так похожего на саван. Слишком много складок, и все для того, чтобы скрыть угасание немощного тела… Да еще шаль, накинутая на плечи. Лучшей мизансцены для последнего кадра и придумать невозможно.
Лучшая мизансцена, лучший кадр, “Оскар”, мировая премьера.
Александрова была мертва.
Она мертва, адский ритм съемок загнал старуху, кино закончилось, так и не начавшись, Братны с ума сойдет, разве можно ожидать такое от актера, на которого ты поставил все?
Она мертва. Держи себя в руках, Ева.
У меня еще хватило сил коснуться кончиками пальцев ее лица.
– Татьяна Петровна! – Бессмысленно обращаться к мертвой актрисе, она все равно не услышит.
Я близко придвинулась к ее лицу – нет, это не глубокий обморок, при обмороках черты ее лица сереют и заостряются, я хорошо это помню. Сейчас лицо актрисы было совершенно спокойным. Такое спокойствие приходит только со смертью. От старухи, от ее шали, шел легкий, едва уловимый запах духов, слишком легкий и слишком изысканный, чтобы принадлежать старой женщине, – и это раздавило меня окончательно. Запах появлялся и исчезал, как будто его принесла сама смерть, поцеловав старуху в восковой лоб. Откуда этот запах. Боже мой, почему я думаю об этом?.
Нужно все сказать Анджею. Ты должна пойти и все сказать.
Плотно прикрыв дверь гримерки, я, как в тумане, добралась до площадки.
– Ну, что еще? – набросился на меня Братны. – Почему ты одна?
– Можно тебя на минутку? – Почему-то я не хотела, чтобы нас слышали. И почти силой оттащила упирающегося Братны в сторону.
– Где старуха?
– Тише, пожалуйста…
– Ты что мне лепишь? Ты с ума сошла? Где актриса, я тебя спрашиваю?
– Боюсь, у нас крупные неприятности.
– Что еще? Не вздумай сказать мне, что со старухой что-то случилось…
– Случилось, – я понизила голос до шепота, – пойдем, посмотришь.
– Не хочу ничего знать, – лицо режиссера исказила гримаса, – ты ассистент по актерам, и ты отвечаешь за них головой.
– За это я не отвечаю. Идем.
…Вдвоем мы вернулись в гримерку. Анджей широко распахнул дверь. Больше всего мне хотелось, чтобы все происшедшее со мной несколько минут назад оказалось наваждением, дурным сном, рабочим материалом еще не снятой картины.
Но все было по-прежнему: маленькие лампы, удачно освещающие старуху, два застывших профиля в боковых зеркалах и неподвижное спокойное лицо между ними.
– Что это? – беспомощно спросил Анджей.
– Она мертва. – Я с трудом заставила себя произнести это. Хотя в гримерке никого не было, мы говорили шепотом.
– Что значит – мертва? – Он непонимающе переводил взгляд с актрисы на меня.
– Это значит, что она умерла. – Я вдруг подумала, что Александровой нужно закрыть глаза: широко открытые, они выглядели почти издевательски: что, голубчик режиссер, съел, а ведь я предупреждала, я очень капризная старушонка, даже покойные завотделами ЦК это подтвердят…
– Этого не может быть. Она не могла так поступить со мной… Татьяна Петровна… Татьяна Петровна, вы слышите меня? Вставайте же… Вставай же, старая сука!
Сцена, последовавшая за этим, была такой безобразной, что мне пришлось заткнуть уши, чтобы не слышать всего того потока грязных ругательств, которые Анджей вылил на голову мертвой актрисы: сволочь, дрянь, старая потаскуха, хренова отставная генеральша, я так и знал, объегорила, обманула, зарезала без ножа, вы все против меня, весь мир против меня, мать твою, кино, кино, что будет с кино… Ненавижу стариков, нет никого дряннее стариков, дряннее обленившихся стариков, они всегда манкируют там, где нужно работать, ах, сволочь, мое кино…
Сейчас он ударит ее, – я была почти уверена в этом, сейчас он ударит ее, а она не сможет защититься. Мертвые никогда не могут защитить себя.
– Хватит! – закричала я. – Хватит, прекрати истерику! Но он замолчал и без моего окрика. Он молчал уже несколько секунд, я просто не заметила этого.
– Ева, – сказал Братны совершенно спокойным, немного севшим голосом, – подойди сюда.
– Ты сумасшедший, – по инерции еще успела закончить фразу я.
– Подойди сюда, Ева… Она не умерла. Ее убили.
– Что?!
– Ее убили. Подойди сюда.
Анджей стоял у кресла с мертвой актрисой – должно быть, он действительно собирался ударить ее, встряхнуть, заставить жить.
– Ты видишь?
Он легонько толкнул кресло, оно повернулось, поскрипывая под тяжестью оплывшего мертвого тела: концы шали, которые до этого момента скрывали грудь и плечи актрисы, теперь были откинуты.
А под маленькой ссохшейся грудью (только такой она и должна быть у старой актрисы, блиставшей в фильмах-ревю сорокапятилетней давности) тускло поблескивала рукоять.
Это был профессиональный удар в сердце. Профессиональный и точный, насколько я могла судить. Никакой мелодраматической крови на светло-коричневой ткани платья, никакого намека на разыгравшуюся здесь трагедию.
Вот и еще одно убийство, а я так надеялась, что избавилась от них навсегда… Они преследуют меня, как стая волков замерзшего путника. Именно так: замерзшего. Я окоченела от всех тех убийств, которые видела за последний год: огнестрельное оружие, холодное оружие, выстрел в телефонной трубке, снесенные черепа, развороченные головы, от которых осталась только нижняя челюсть с не правильным прикусом… Убивала я, убивали меня, пора смириться с этим. Но как смириться с убийством старой женщины, которой воткнули нож в самое сердце, вяло перекачивающее кровь, – в опустевшую от времени сердечную сумку?..
Из оцепенения меня вывел голос Анджея. Истерика прошла, он смирился с произошедшим и теперь задумчиво смотрел на труп. Потом, изогнувшись всем телом, потянулся вверх, к лампам над столиком, и повернул их под другим углом. Лампы были слишком высоко, кресло с трупом перегораживало проход к ним – клетчатая рубашка Анджея выбилась из брюк, и я увидела плоский, очаровательный, лишенный всякой растительности живот. А Анджей все поправлял и поправлял лампы, выбирая нужный ракурс. Он вполне мог работать осветителем, рядовым осветителем со стажем и очаровательным плоским брюшком пресмыкающегося – скорее всего саламандры – лакомый кусочек для ассистенток и эпизодниц на излете карьеры, ничего не скажешь.
