Будь ты проклят, Братны!

Будь ты проклят, Братны, – и я удивилась тому, что сказала это вслух.

Я так осторожно вела “Форд”, что добралась до Зубовского бульвара только через час. Найдя дом, я припарковала машину у подъезда. И только потом коснулась спящей Леночки.

– Просыпайся, мы приехали.

– Что? – Она с трудом приходила в себя, вечерний променад по Москве не отрезвил ее. – Кто? Почему ты здесь?

– Ты ведь сама меня пригласила, – терпеливо сказала я.

– Голова раскалывается… У тебя водки нет?

– С собой нет, – я была уверена, что дом Леночки забит спиртным под завязку, – пойдем.

– Да, сейчас. – Она тряхнула головой, пытаясь собраться.

Уложив все вещи в сумку, я вышла из машины и открыла дверь со стороны, где сидела Леночка. Она почти вывалилась мне на руки.

– Пойдем домой.

– Сейчас. – Она наконец-то взглянула на меня осмысленно. – Это ты, Ева? Обычно я нахожу здесь совсем других людей…

Еще бы тебе не находить, наверняка твои случайные мужики трахают тебя прямо в машине, а потом еще и очищают карманы. Даже странно, что ты до сих пор жива и ездишь в своем “Форде”.

– А как ты думаешь?

– Почему ты здесь? – снова спросила она.

– Потом объясню.

Наконец мне удалось отлепить ее от сиденья, и мы вместе побрели к подъезду. Леночка сразу же повесилась на меня – на улице ее снова развезло.

– Какой этаж? – сжав зубы, спросила я.

– Что?

– На каком этаже ты живешь? Она задумалась.

– На восьмом.

Спустя десять минут я уже раздевала ее в прихожей. Дорогая дубленка, шикарные сапоги – все это великолепие при ближайшем рассмотрении оказалось довольно запущенным, – сапоги не чистились по меньшей мере неделю, дубленка была вымазана краской и покрыта сомнительными пятнами.

Они действительно трахают Леночку в машине, а потом гнусно и беспорядочно спускают прямо на одежду или на сиденья “Форда”…

– Мне плохо, – едва слышно повторяла Леночка. Я потащила ее в ванную и заставила проблеваться. Скорее всего она ела из рук вон или вообще не ела: ее вырвало желчью. Потом я раздела ее и усадила в джакузи. Несколько раз поменяв воду, я оставила Леночку греться и отправилась изучать квартиру.

…Когда-то это была преуспевающая квартира преуспевающего человека: евростандарт, отличная мебель, широкая кровать, несколько очень хороших картин, неплохая библиотека, иранский ковер ручной работы и неуловимый победительный запах молодой женщины. Сейчас же все это потускнело, превратилось в свалку: обрывки тканей, обрывки газет, из которых Леночка нетерпеливо вырезала статьи о Братны, валяющиеся бутылки из-под дорогого и дешевого спиртного, грязные тарелки, раскрытая пасть гардероба, набитого вещами, ворох тряпок на всех стульях и на полу, смятые несвежие простыни, заляпанные пятнами спермы…

Я смела с кровати грязное белье, нашла в шкафу чистый комплект и перестелила постель. Всем остальным можно будет заняться позже…

Я вернулась в ванную и застала Леночку скорчившейся в углу ее роскошной голубой джакузи. Сжав пальцами виски, они тихонько постанывала.

– Пойдем, тебе нужно поспать. Леночка подняла голову и уставилась на меня невидящими глазами.

– Я больше не могу, – тихо и совершенно трезво сказала она, – я больше не могу с этим жить. Я схожу с ума…

– Все будет в порядке. – Неужели это я произношу стертые, ничего не значащие слова?

– Уже ничего не будет в порядке. Слишком поздно. Слишком поздно для чего?

– Я хотела их смерти. Я понимала, что это безумие. Но я хотела их смерти так же страстно, как я хотела Анджея… Я не выносила никого рядом с ним. И сейчас не выношу.

Собственный тихий голос, казалось, успокаивал, завораживал ее, придавал уверенности. Она взяла в руки тонкий гибкий шланг от душа и направила струю себе в лицо. Скрытое струями воды, лицо Леночки снова показалось мне красивым, таким же красивым, осмысленным и одухотворенным, каким я увидела его первый раз. “Братны ненавидит красивых женщин, он отказывает им в праве на существование”, – неожиданно вспомнила я то, что мне говорили о Братны.

Тебе не повезло, Леночка. Возможно, если бы ты была чуть хуже, твоя испепеляющая страсть не осталась бы без ответа. Или без иллюзии ответа. Ты уже безумна. Я вспомнила обведенные черным фамилии актрис – о смерти Александровой знали только мы трое, для всех остальных она просто пропала без вести… И только в Леночкиных заметках правда выплыла наружу. Правда, которую, кроме свидетелей, знает только убийца…

– Я и сейчас никого не выношу рядом с ним. Я желаю им только смерти, смерти, смерти… Я сумасшедшая, да? – Она отвела душ от лица и улыбнулась мне.

Улыбка была такой нормальной, такой холодно-нормальной, что я невольно отступила к двери.

– Вот и ты меня боишься, – удовлетворенно констатировала Леночка. – Что ж, нужно же кому-то еще бояться меня. Я устала бояться сама себя, устала быть одинокой в этом страхе… Теперь я не одинока, правда?

Да, пожалуй, ты не одинока.

– Хоть в этом я не одинока, – равнодушно продолжила Леночка. – Ты помнишь тот вечер, когда старухе стало плохо и Анджей выгнал меня из гримерки? Я впервые в своей жизни назвала пожилую женщину “старой сукой”… Впервые… Я всегда была очень благовоспитанной девочкой, кроткой, как овечка. Ты знаешь песенку “Мэри и ее овечка”?.. Я знала, но забыла, я многое забыла… Но это я хорошо помню – ночь в гримерке… Я назвала ее старой сукой и вдруг почувствовала такое счастье, как будто, оскорбляя ее, я оскорбляла и его… Анджея. Ему самому было плевать на мои оскорбления. Но если это касалось его работы… Его дела… Только это могло его уязвить. Ты понимаешь меня?

Я с трудом пробиралась сквозь путаные Леночкины объяснения, осторожно нащупывая рукой дверную ручку. Неужели ты боишься, Ева?..

– Только это могло его уязвить. Очень просто иметь власть над ним, – нужно лишить Анджея его дела… Может быть, он усохнет и умрет, как цветок без воды… У меня даже в глазах потемнело от этого. Он умрет – и я сразу успокоюсь, поеду к Лагерфельду, он предлагал мне работу… Это был минутный порыв. И я еще не была безумной… Я устыдилась, мне стало жаль старуху… Я была виновата. Я тогда пошла к машине и взяла бутылку шампанского. Очень дорогое шампанское. Я не знала, как заставить ее не сердиться на меня, и выбрала самый простой способ. Я вернулась в гримерку и попросила у нее прощения. И поцеловала ее. Мы даже выпили немного, совсем чуть-чуть, чисто символически. И я снова попросила у нее прошения. А она сказала мне, что Анджей опасный человек, что его присутствие убивает. Она чувствовала так же, как и я, ты понимаешь, Ева. Она и была мной. Только очень старой мной. И когда я поняла это, я так захотела ее смерти… Так захотела ее смерти, как никогда ничего не хотела. Даже его любви.

– И что? – Я заставила свой непослушный язык произнести это. – Что было дальше?

– Ничего, – она засмеялась, – ничего. А ты думаешь, что было?..

Ее смех становился все более громким, он взрывал мою голову изнутри, он больно сжимал грудь и не давал вздохнуть.

– А ты думаешь, что было?! – Она все еще не могла остановиться.

Я подавленно молчала.

– Ее нет, – резко оборвав смех, сказала Леночка. – Все врут друг другу, что она пропала. А ее просто нет. Каждый, кто играет в эти игры, – пропадает. Знаешь, как мы познакомились с ним? Во время показа. Они прихватили одну из моих манекенщиц, и Братны написал мне записку прямо у нее на спине, он пригласил меня в свое проклятое кино, в свою проклятую жизнь… А вот я никогда не умела писать записки, у меня не получалось ничего такого. У меня всегда был отвратительный почерк. И вторая старуха умерла. Я хотела этого, и она умерла.

Оставаться было страшно, но уйти – еще страшнее: кому она будет рассказывать о своей ненависти и о своей любви? Кафелю, который слышал это столько раз? Разбросанным в беспорядке полотенцам, еще хранящим в себе следы мужчин, которые не имеют ничего общего ни с любовью, ни с ненавистью? Воде, которая вытекает в воронку точно так же, как вытекает в воронку страсти Леночкино такое логичное сумасшествие?..