Леонид обернулся к Лиде:

– Видишь, как умные люди говорят, старуха! Мотай на ус, пригодится, когда политэкономию будешь сдавать… …Отцу Николаю было лет двадцать пять. Очень высокий, мускулистый, с пушистой бородкой, он кончал обряд крещения… Мать, немолодая, с пергаментным лицом женщина, пела вместе с Николаем безголосо, перевирая мотив, явно мешая священнику, и все время завороженно смотрела на своего ребеночка, единственного и – как объяснил потом Николай – вымоленного в этой церквушке.

Заметив вошедших, священник суетливо заторопился, слова стал произносить гнусаво и невнятно, быстро закончил обряд, сунул руку женщине; она нежно и благостно приложилась к его пальцам и хотела было сунуть деньги, но Николай строго ее предупредил, отодвинув от себя:

– В ящик, в ящик, на нужды храма, Фрося. Я не беру, сколько вас всех учить.

– Берет, сукин сын, – шепнула Катя, – еще как берет… Перед нами сейчас выкобенивается.

Когда женщина ушла, отец Николай сказал:

– Добрый вечер, живописцы. Что, продолжим наш диспут – Луначарский против Введенского?

– Продолжим, – согласился Леонид.

Катя сказала Серебровскому:

– Мы сюда будто на занятия ходим: видите, как расписаны стены? Семнадцатый век. Только тогда так умели соединять красный и черный цвета.

– И сейчас на похоронах соединяют, – сказал Леонид. – Даже еще лучше.

Лида, видимо, что-то заметила в лице Серебровского и попросила его:

– Вы, пожалуйста, н-не обращайте на н-него внимания, у Лени всегда т-такой агрессивный стиль…

Отец Николай вернулся – в белой сетчатой тенниске и спортивных брюках. Серебровский поразился перемене, происшедшей в священнике: он сейчас был похож на борца – так сильны были его плечи, шея и руки.

– Коля, познакомьтесь, пожалуйста, – сказала Катя, – это Александр Яковлевич.

– Очень приятно.

– Ты у нас «отец», – сказал Леонид, – а Катин приятель «дед». Сплошная преемственность поколений.

– Где соберемся сегодня? – спросил священник. – У вас или на берегу?

– Н-на берегу. Там с-сырье для шашлыка и алкоголь.

Засмеявшись, отец Николай как-то опасливо посмотрел на Серебровского.

– Я не из епархии, – успокоил тот.

– Педагог? Инспектируете творческую молодежь?

– Просто отдыхающий. Отдыхаю, рыбу ловлю.

– Ах, так… А я, видите ли, судил по сединам.

– Наша Катиш, – пояснил Леонид, – тянется к авторитетам.

– Седины – это скорее от возраста, чем от авторитета, – сказал Серебровский. – Истинными авторитетами становятся в молодости. Когда человек становится авторитетом в старости – в этом есть что-то искусственное, сделанное.

– Так вот заигрывают с незрелой молодежью, – усмехнулся Леонид и обернулся к Лиде: – Ну что, марш-бросок на берег?

– Я-то на мотороллере, – сказал отец Николай, – мне бежать неловко… Паства не поймет…

– Костер там разожги, пастырь, – попросил Леонид, – чтоб искры стреляли в звездное небо.

Когда они вышли из храма, уже наступили ранние быстрые сумерки, и в высоком небе угадывался размытый серп снежного месяца.

Священник уехал на своем маленьком мотороллере, а Катя, Леонид, Серебровский и Лида пошли следом за ним по песчаной дороге, казавшейся в сосновом лесу белой и зыбкой, словно припорошенной первым осенним снегом.

Прислушиваясь к тому, как замирал треск мотора, Серебровский сказал:

– У реактивного лайнера точно такой же ритм работы, если слушать с расстояния в двадцать километров.

– Ну и что? – спросила Катя.

Серебровский смутился.

– Нет, ничего, – ответил он. – Просто я сказал, как вы меня учили, – то, что подумалось.

– Способный вы ученик, – заметил Леонид, – так уж стараетесь, так стараетесь.

– Ты обязательно х-хочешь всех рассорить, – сказала Лида. – Зачем?

– Я? Рассорить? Почему? Я говорю по методу Катиш – то, что чувствую. Вот сейчас я, например, чувствую, что надо сделать марш-бросок. А то в воду будет холодно лезть.

И, не дожидаясь остальных, он побежал по белой зыбучей дороге, то исчезая в тени деревьев, то рельефно высвечиваясь, когда лунный свет контурно фиксировал его фигуру.

Лида побежала следом за ним, мельком взглянув на Катю и Серебровского.

– Вы можете? – спросила Катя. – Или пойдем пешком?

– Я могу. Я по восемь километров каждый день бегаю, – с готовностью ответил он.

– Трусцой, что ль?

– Ею.

– Вы хорошо отвечаете, когда злитесь… Ну, бежим?

Они побежали, и Серебровский снова, в который раз уже за сегодняшний день, подумал, что со стороны он смотрится унизительно и смешно, словно примазывается к чужому счастью. Он видел, что Катя нарочно сдерживает шаг и что бежать она может значительно быстрее, и он подумал, что вся эта спасительная медицинская трусца придумана лишь для тех, кто пропустил свою молодость, а сейчас лихорадочно старается отдалить унизительную старость.

– Можно и побыстрей, – сказал Серебровский.

– Дыхание собьете разговором, – сказала Катя. – Молча вам надо бегать, а то отстанете.

– Не отстану. Бежим скорее.

– Память у вас хорошая?

– Это вы просто так спрашиваете или станете издеваться?

– Если очень устанете – наберите мой домашний номер…

– Это вы зачем?

Катя обернулась, и лицо ее было голубоватым в лунном свете, а губы, казалось, были измазаны шоколадом. Она стремительно бросилась вперед, и Серебровский понял, что бегает она по-спринтерски, профессионально, и, когда она скрылась за поворотом, решил было повернуться и уйти к себе, но потом резко себя одернул: «Как старая кокетка. Если решил уходить – надо было сразу уходить, а не рассусоливать».

Когда он прибежал на берег, потеряв дыхание и вспотев, все уже купались посредине маленького заливчика, ограниченного тремя мшистыми валунами.

– Вам досталась бронза, дед! – крикнул из темноты Леонид. – Мы тут посоветовались и решили не вбивать клин между поколениями: Лида и Катиш уступили вам третье призовое место. Плавать умеете?

– Только вдоль по бережку, – ответил Серебровский.

– Здесь хорошее дно, – сказала Катя, подплыв к валуну. – Ныряйте, тут хорошо нырять.

– Я лучше отдышусь, – улыбнулся Серебровский, – а заодно шашлык отлажу.

Он отошел к костру и поднял крышку кастрюли. Мясо было чуть обрызгано уксусом; помидоров, лаврового листа и перца не было.

Серебровский вспомнил, как он готовил свой фирменный шашлык на даче, когда у него собирались друзья на день рождения, – вымоченный в красном вине, пересыпанный сунели, которую присылали из Тбилиси его ученики. Этот шашлык был символом празднества. Друзья по академии съедали по кусочку, от силы по два, выпивали по бокалу морозного кахетинского и разбредались по даче – договариваться, спорить, решать вопросы, иногда вспоминать былое, да и то уже в конце, перед разъездом.

«Мой шашлык, – вдруг понял Серебровский, – был лишь поводом для быстрого решения дел – можно договориться напрямую, минуя бюрократов. А здесь ребята собрались поесть и повеселиться. Им не важно, что шашлык из говядины и без специй. Важно, что есть несколько кусков мяса, много хлеба, костер и море. Им все мои шашлычные церемонии ни к чему. Молодому человеку и такой шашлык в счастье, а я раб дела, и я не могу сказать о моем деле „будь оно проклято“, никогда не смогу этого сделать».

Серебровский нарезал несколько ивовых веток, очистил кору, нанизал мясо и раскидал костер так, чтобы угли легли ровной черно-красной площадкой.

– Александр Яковлевич, – снова позвала его Катя, – да будет вам! Идите купаться, вода как молоко!

– Добавь – парное, – хмыкнул Леонид. – Тогда ты будешь до конца оригинальной.

– А кто дальше пронырнет?! – крикнул священник. – Я тут до вас тренировался. Рекорды ставил! Жаль, акул нет, я бы повторил сюжет Олдриджа: отец, сын и подводное плавание.

– Сначала сына заведи, – сказала Катя, – а у тебя и матушки нет.

– Нашел бы он матушку, перестал бы служить батюшкой, – сказал Леонид.