Мне кажется, что назначая Енукидзе уполномоченным ЦИКа, мы не учли этих обстоятельств и допустили ошиб­ку, ставящую партию в двусмысленное положение.

Я думаю, что надо немедля ликвидировать допущенную ошибку, освободить его от занимаемой должности и назначить на другую, меньшую работу, скажем в Ростове, в Харькове, Новосибирске или в другом месте, но не в Москве и не в Ленинграде. Калинин и Шкирятов одобряют мое мнение. Сталин»[36].

В шифровке Кагановича от членов Политбюро, отправленной Сталину 10 сентября 1935 года, сообщалось: «Во исполнение Вашей телеграммы приняли сегодня следующее решение: а) Освободить Енукидзе А. С. от работы Уполномоченного ЦИК СССР по Кисловодскому курорту. б) Назначить Енукидзе начальником Харьковской конторы Цудортранса. в) Утвердить Уполномоченным ЦИК СССР по Кисловодскому курорту Ганштака. Каганович»[37].

Решение Политбюро было оформлено на следующий день. Однако пройдет немало времени, прежде чем Сталину станет известна скрытая подноготная «Кремлевского дела».

В 1935 году Сталин прервал расследование «Кремлевского дела» в тот момент, когда оно могло выйти на значимые фигуры в правительственных и армейских кругах. И его свертывание Сталиным было обусловлено «интересами внешней политики». Дело в том, что еще 13 января Гитлер провел в Саарской области плебисцит, позволяющий восстановить контроль над этим богатым угольным районом. 13 марта Германия объявила, что считает себя свободной от обязательств на запрещение обладания военной авиацией. А через два дня Гитлер подписал закон о введении всеобщей воинской обязанности и восстановлении Вермахта. Это было прямым нарушением Версальского договора, Лондон направил в Берлин министра иностранных дел, а 28 марта в Москву приехал лорд-хранитель печати Иден.

После вступления Советского Союза в сентябре 1934 года в Лигу Наций Советское правительство искало реальные пути для нормализации международной обстановки, урегулирования взаимоотношений государства с капиталистическими странами. Сталин принял Антони Идена на следующий день. Встреча прошла в Кремле, в кабинете предсовнаркома Молотова.

Кроме Сталина и Молотова, с советской стороны присутствовали нарком иностранных дел Литвинов и посол в Великобритании Майский. Великобританию представляли Иден и лорд Чилстон. Майский вспоминал: «Было за­метно, что перед встречей Иден заметно волновался, в то время как Сталин «был спокоен и бесстрастен».

Он прямо поставил перед Иденом вопрос: «Как вы думаете, опасность войны сейчас больше или меньше, чем накануне 1914 г.?» Не ожидавший такого вопроса, Иден замешкался, но все-таки склонился к выводу, что в 1914 году опасность была больше.

На это Сталин возразил: «А я думаю, что сейчас эта опасность больше. В 1914 г. имелся только один очаг военной опасности - Германия, а теперь два - Германия и Япония». Подумав, Иден признал, что мнение Сталина имеет под собой серьезное основание»[38].

В качестве меры коллективного противостояния намерениям Гитлера на встрече шел разговор об образовании Восточного пакта. Результатом переговоров стало подписание совместного коммюнике. И хотя в нем указывалось на заинтересованность обеих стран в стремлении к укреплению европейской безопасности, впоследствии дальше этого Лондон не пошел.

И все-таки эта встреча не оказалась безрезультатной. Она повлияла на то, что 12 апреля советские газеты опубликовали сообщение ТАСС о достижении соглашения с Францией по вопросу о конвенции безопасности. Спустя две недели в Париже был подписан советско-французский договор о взаимопомощи в случае нападения, а 16 мая в Праге аналогичный договор был подписан и с Чехословакией.

Конечно, в условиях подготовки оборонительного договора раскрытие заговора, в котором были замешаны важные фигуры в Красной Армии во главе с секретарем ЦИК, могли серьезно дискредитировать Советское правительство и самого Сталина. Поэтому «Кремлевское дело», начатое как формальный предлог для разработки иного дела - «Клубок», было срочно свернуто. Сталин решил, что о сути его истинной подоплеки не должен знать никто.

Первый допрос Ягоды в качестве обвиняемого состоялся 2 апреля 1937 года. Его провели: начальник отделения 4-го Секретно-политического отдела ГУГБ капитан ГБ Коган и оперуполномоченный 4-го отдела ГУГБ лейтенант Ларнер. Следствие началось с выяснения характера взаимоотношений бывшего наркома с его подчиненными Лурье, Воловичем и другими лицами из «чекистского» аппарата. В числе вопросов, которые интересовали Когана, были контакты подчиненных Ягоды с германскими фирмами «Борзинг» и «Лепаж», представители которых ранее «разрабатывались» ИНО как германские шпионы. На следующий день Ягоду арестовали, а 11-го числа под арестом оказался и бывший его заместитель Г. Е. Прокопьев.

Однако только 28 апреля Ежов направил Сталину обобщенный «Протокол допроса № 3» бывшего наркома НКВД Г. Ягоды: «Совершенно секретно СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) тов. СТАЛИНУ

Направляю протокол допроса ЯГОДА Г. Г. от 26-го апреля с.г.

Настоящие показания получены в результате продолжительных допросов, предъявления целого ряда уликовых данных и очных ставок с другими арестованными.

ЯГОДА до сего времени не дает развернутых показаний о своей антисоветской и предательской деятельности, отрицает свою связь с немцами и скрывает целый ряд участников заговора. Отрицает также свое участие в подготовке террористических актов над членами правительства, о чем показывают все другие участники - ПАУКЕР, ВОЛОВИЧ, ГАЙ и др.

Следует однако отметить, что на последних допросах, под давлением улик, ЯГОДА все же вынужден был признать, что о связи с немцами и подготовке терактов неко­торыми участниками заговора он был осведомлен. Допрос продолжается.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР ЕЖОВ».

Конечно, показания Ягоды имели для Сталина важное значение, поэтому при чтении он отмечал заинтересовавшие его подчеркиваниями. Приведем документ в сокращении.

Протокол начинался с заявления Ягоды: «В продолжение долгих дней допросов я тщетно пытался скрыть свою преступную, изменническую деятельность против Советской власти и партии. Я надеялся, что мой опыт работы в ЧК даст мне возможность либо совсем скрыть от следствия всю сумму моей предательской работы, либо, если это мне не удастся, свести дело к чисто уголовным и должностным преступлениям. Я надеялся также, что мои сообщники, в силу тех же причин, не выдадут следствию ни себя, ни тем более меня. (...)

Всю свою жизнь я ходил в маске, выдавал себя за непримиримого большевика. На самом деле большевиком, в его действительном понимании, я никогда не был. Мелкобуржуазное мое происхождение, отсутствие теоретической подготовки, - все это, с самого начала организации Советской власти, создало у меня неверие в окончательную победу дела партии.

Но собственного мировоззрения у меня не было, не было и собственной программы. Преобладали во мне начала карьеристические, а карьеру свою надо было строить исходя из реальной обстановки. Какова была эта обстановка? (...)

Взбираясь по иерархической лестнице, я в 1926 году дошел до заместителя председателя ОГПУ. С этого момента и начинаются мои первые попытки игры в «большой политике», мои представления о себе, как о человеке, который сумеет влиять на политику партии и видоизменять ее.

Это было после смерти ДЗЕРЖИНСКОГО, в период открытой борьбы троцкистов с партией.

Я не разделял взглядов и программы троцкистов, но я все же очень внимательно приглядывался к ходу борьбы, заранее определив для себя, что пристану к той стороне, которая победит в этой борьбе. Отсюда и та особая линия, которую я проводил в то время в борьбе с троцкизмом. (...)

...В карательной политике исходил из того, чтобы не озлоблять против себя троцкистов. Направляя троцкистов в ссылку, я создавал им там такие условия, при которых они могли бы продолжать там свою деятельность и не чувствовали бы себя осужденными.

Само собой разумеется, что когда полностью определилась победа партии над троцкистом, когда партия пошла за Центральным Комитетом, за СТАЛИНЫМ, я тоже поспешил показать себя, как непоколебимого сторонника ЦК, оставаясь, конечно, на своих позициях неверия в победу линии ЦК, оставаясь для ЦК в непроницаемой своей маске.