Рори считал, что должен сам сказать об этом Бэннер, но он также знал и то, что она не поверит ему. Бэннер должна дождаться конца выставки, и тогда она сама все поймет.

Но как же трудно ждать!

А как еще она воспримет его участие в этом деле, когда ей все станет известно? Если, конечно, станет известно. Но если нет, то ему самому придется сказать ей об этом. Поверит ли она ему настолько, чтобы понять, что он должен был сделать то, что сделал? Или ее уязвленное самолюбие, не даст ей разглядеть истинные мотивы его поступка? Это был наиболее вероятный вариант развития событий. И Рори это прекрасно понимал. И это больше, чем что-либо иное, придавало ему сил и помогало сохранять спокойствие в последние несколько дней.

Ему необходимо было убедить Бэннер в том, что она нужна ему. А усадьба здесь совершенно ни при чем.

Конечно, как только она уверится в том, что сама сможет содержать поместье, Бэннер перестанет подозревать его в том, что ему прежде всего нужна усадьба. Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов и того, что, возможно, с его, Рори Стюарта, уходом она все же потеряет поместье, не справившись с непосильным для женщины трудом, каким, несомненно, является управление большим хозяйством. Поэтому Рори собирался сначала сделать так, чтобы усадьба осталась у Бэннер, а уж потом решать их личные проблемы. Он ни за что не хотел причинять ей боль. Но ей нужна была усадьба, а ему — Бэннер. В этом и было все дело.

Потом он стал размышлять о том, что же для нее важнее — Жасминовая усадьба или он. Интересно, задавала ли она себе этот вопрос? Он не был в этом уверен. Рори знал лишь то, что он любит Бэннер и хочет остаться с ней любой ценой. В то же время он был совершенно уверен в том, что если она согласится выйти за него замуж, то это произойдет только в том случае, если она тоже полюбит его. Никакой другой причины быть не может.

Рори глубоко вздохнул, потом вдруг громко чихнул и сел на кровати. Он осознал, что жасминовый запах в комнате опять усилился, да настолько, что он вынужден дышать ртом, чтобы не чихать беспрерывно. Нахмурившись, он пристально вгляделся в темноту. Скользя взглядом по дорожке лунного света, которая тянулась от окна к двери, он от изумления проглотил готовый вырваться чих.

Дверь была открыта.

Он точно помнил, что закрывал ее, и к тому же знал (сам это проверил), что у двери хороший замок.

— Сара? — неуверенно окликнул он туманную тень и тут же почувствовал какое-то неспокойное движение — запах жасмина стал еще сильней.

До крайности заинтригованный, Рори опустил ноги с кровати. Было совершенно ясно, что его гостья чего-то ожидает от него, но он не понимал, что именно он должен сделать.

— Я не умею читать мысли, — сказал он в пустоту, понимая всю нелепость ситуации. Однако он явно ощутил раздражение и нетерпение, вызванные этими его словами.

— Мне неприятно это говорить, но, прошу, подай мне какой-нибудь знак, — обратился он к невидимой гостье, про себя думая, что завтра утром он, наверное, посмеется над своим воображением.

Занавески на одном из окон пошевелились, словно от дуновения ветерка. Нерешительно встав с кровати, Рори подошел к окну. Поскольку в доме были кондиционеры, окно было плотно закрыто, но Рори не позволил себе сейчас задумываться над этим. Он просто раздвинул занавески и внимательно осмотрел залитый лунным светом сад. Потом он повернулся лицом к комнате.

— Там ничего нет, — сообщил он.

Рори почувствовал еще большее нетерпение, исходившее от призрака, и увидел, как дверь сначала медленно закрылась, а потом так же медленно открылась опять.

— Ты хочешь, чтобы я куда-то пошел? — спросил он, вглядываясь в темноту.

Явное одобрение.

Рори покорно вышел из комнаты. Он не знал, куда идти, но тут он увидел того, кто непременно проводит его туда, куда нужно. Это был знакомый блондин, еле различимый в темноте. И все же он явно был там, Рори же готов был последовать за ним, не в силах противостоять собственному любопытству.

Призрачный проводник провел его по ступенькам лестницы вниз, потом вывел в сад, все время держась на таком расстоянии, чтобы Рори не мог разглядеть его как следует. Рори было интересно, почему он все-таки видит блондина, а Сару только чувствует, потом ему стало любопытно, почему это вообще его интересует.

По-видимому, вся эта ерунда ему только мерещится. Или — в лучшем случае — снится.

Когда они приблизились к мастерской Бэннер, Рори забеспокоился, увидев, что дверь в домик открыта настежь и везде горит свет. Не обращая больше внимания на своего провожатого, Рори почти бегом направился к мастерской, очень взволнованный тем, что два встревоженных призрака заставили его встать с постели и прийти сюда.

Войдя в мастерскую, которая выглядела странно пустой, он сразу увидел возле стен сложенные стопкой чистые холсты, а посередине комнаты на мольбертах две картины — портрет блондина и еще одну, которую Рори раньше не видел. На ней была изображена Жасминовая усадьба, и молодой человек явно ощутил безмерную грусть, исходившую от этой картины.

Однако прежде, чем он успел осмыслить причину этой грусти, он услышал топот копыт и быстро выбежал из домика. Он сделал это как раз вовремя, чтобы увидеть в лунном свете четкий силуэт Сида, который вскачь несся от конюшни через поле, и маленькую согнутую фигурку у него на спине.

Не раздумывая, Рори бросился к конюшне.

Бэннер слышала крик позади себя, слышала топот копыт. Она чуть было не остановила своего скакуна, но потом передумала и послала его вперед, вцепившись пальцами в его густую гриву и сжав коленями бока. Она не знала, зачем ей захотелось испытывать судьбу, предаваясь бешеной скачке по ночным полям и лугам, с рискованными прыжками через изгороди и ручьи, но она подгоняла и подгоняла своего коня. Сид, у которого в жилах текла кровь арабских скакунов, несся как ветер, едва касаясь копытами земли. Казалось, у него вдруг вырастали крылья, когда он перемахивал через препятствия.

Бэннер чувствовала, что эта бешеная скачка, это заигрывание с опасностью помогает ей избавиться от груза забот и сомнений, удовлетворить неудовлетворенное желание. Во всяком случае, ей так казалось. Задыхаясь от этой неистовой ночной скачки, она ощущала свободу и жгучую радость жизни.

Стук копыт позади неотступно преследовал ее, но она не боялась, что ее догонят. Сид и Паж хоть и были кровными братьями, потомками чистокровного скакуна, чемпиона многих заездов, но Сид был все-таки чуточку резвее, да и всадник на нем был полегче. Страсть к бешеной скачке была у него в крови, как, впрочем, и у его наездницы. Рожденный преодолевать преграды и препятствия, он летел, словно птица.

Бэннер не задумывалась о том, что она может потерять контроль над своим конем до тех пор, пока не попыталась повернуть его в сторону от неясно вырисовывающегося препятствия, которое она не рисковала брать даже при дневном свете, — жуткий забор из четырех перекладин, за которым сразу был крутой обрыв глубиной в несколько футов. На дне этого обрыва протекал довольно широкий ручей.

Сердце у Бэннер упало. Она поняла, что ей и ее любимому коню не миновать беды, поэтому попыталась еще раз повернуть Сида в сторону от забора. Такой прыжок был не под силу даже ему. Но он уже закусил удила и мчался во весь опор, собираясь совершить невозможное, отказываясь подчиниться даже Бэннер, единственному человеку, которого он когда-либо слушался.

Бэннер поняла, что бесполезно пытаться остановить или повернуть коня, поэтому она решила спрыгнуть. Она не боялась покалечиться, так как умела падать с минимальным риском для себя. Но ее остановило беспокойство за Сида. Ясно, что он собирается прыгать с ней или без нее, но если она останется, то сможет помочь ему удержаться на ногах, если такое вообще возможно.

У нее почти не осталось времени, чтобы приготовиться к прыжку. Она бросила поводья, изо всех сил вцепилась в гриву жеребца, стиснув бока коленями, чтобы удержаться у него на спине. Она громко вскрикнула, побуждая коня к прыжку и понимая, что ему сейчас понадобится вся сила и решимость, чтобы прыгнуть достаточно высоко и далеко.