Уже многие годы художественный мейнстрим, по-видимому, не пытается создать жизнеспособную модель личности. В наш век только три течения предлагали идеализированные человеческие образы. Два из них были политическими. Конструируемые ими с помощью искусства утопические проекты оказались полностью провальными. Фашистские режимы представили грубую, силовую версию греческого идеала арете в качестве образца для арийской расы, призванной наследовать землю. Статуи, окружавшие Итальянский форум[22] Муссолини или гитлеровские министерства в Берлине, были воплощением свирепого, безжалостного, роботоподобного человека — идеала правящей идеологии. Еще одним идеалом, вдохновленным политической идеологией, был соцреализм. За полвека коммунистического эксперимента появилось невероятное количество картин и статуй, изображающих розовощекую молодежь, занятую всевозможными полезными делами — сбором урожая, рыбной ловлей, ремонтом тракторов или кормлением детей. Советское искусство, менее монументальное, чем фашистское, было, возможно, и менее содержательным. Изображения личности в советском искусстве, несомненно, были порождены одной лишь пропагандой без всякой связи с реальной жизнью общества, которую это искусство намеревалось описывать. Но хуже всего было то, что оно полностью игнорировало обозримое будущее.
Третья группа образов, представляющих идеальную личность, — это творения западных средств массовой информации, преимущественно коммерческой рекламы{165}. От модниц из 1920-х, рекламировавших косметику и сигареты, до поколения Pepsi и телевизионного спорта, торгующего пивом, в нашем визуальном пространстве безраздельно господствует неприкрытая эксплуатация идеала человека. Ее цель — привлечь внимание к конкретному продукту, связать его с желанными мыслями и чувствами, заставить нас купить его и тем самым увеличить его долю на рынке. Для этого в рекламе продукта обычно изображают здоровых молодых людей в лучшие моменты их жизни.
В идеальной личности, которую нам преподносит коммерческая реклама, нет и намека на уравновешенную самодисциплину греческих героев, духовный экстаз христианских святых, идеологическую исступленность фашистских обнаженных натур или коллективную иллюзию советских рабочих. Они демонстрируют отличное животное здоровье, чувственную сытость, отсутствие груза ответственности и тревог, мешающих потреблять новомодные товары и наслаждаться. Иконография современной рекламы нередко кажется возвратом к фетишизму и тотемизму наших далеких предков. По словам Мартина Эсслина, считающего телерекламу религиозным действом, ее моральный мир, в сущности, — «мир политеизма. В нем правит целый пантеон могущественных сил, буквально присутствующих в каждом продукте или услуге… В Древней Греции ветер и вода, деревья и ручьи были населены множеством нимф, дриад, сатиров и других особых местных божеств. Так же обстоит дело и в телерекламе, но ее политеизм довольно примитивен, близок к анимистическим и фетишистским верованиям»{166}.
Другие исследователи называют рекламу неким «откровением»{167} — «истиной в последней инстанции, благодаря которой мы постигаем собственную сущность… Более того, каждое ее проявление создает образ, управляющий тем, как мы воспринимаем себя и мир». Этот мир населен полуодушевленными вещами, шумно требующими наших денег и внимания, а обитающие там человеческие личности — потребители, стремящиеся сформировать свою идентичность через приобретаемую продукцию.
Эти образы говорят нам, что высшая цель жизни — беспечные удовольствия. Конечно, эта идея не слишком нова и оригинальна: как показал Сорокин{168}, культуры, ориентированные на чувственность, и культуры, ценящие идеи больше удовольствий, сменяли друг друга на всем протяжении истории. Пожалуй, ближе всего к представлению личности в нынешнем коммерческом искусстве свободный человек, отображенный в искусстве Возрождения. Причем современный зритель наверняка сочтет образ человека Возрождения более интересным и развитым интеллектуально и эмоционально, чем его нынешние охваченные нарциссизмом и потребительским фетишизмом подобия.
Итак, мы пришли к выводу, что на нашей памяти ни художники, ни два великих политических движения XX века, ни коммерческая энергия нашей эпохи не сумели создать жизнеспособный образ личности, который может послужить моделью для реального будущего. Означает ли это, что у нас не осталось идей для нового тысячелетия и художники вправе изображать человека по-детски схематично или каракулями шизофреника? Верно ли их подспудное понимание, что в сложившейся ситуации невозможно создать позитивное изображение человека? Или это временный застой нашего воображения, и можно надеяться, что в дальнейшем появится новое представление об идеальной личности?
Личность будущего
Я исхожу из предположения, что верно последнее. Однако наверняка узнать, каким именно будет это представление, невозможно по определению. Но поскольку вопрос это немаловажный, стоит поразмыслить, как можно было бы изобразить желанные для нас качества.
Скорее всего, будущее представление об идеальной личности вберет в себя какие-то из качеств прошлого — в нем соединятся физическое совершенство богини или атлета классической Греции и безмятежная внутренняя сосредоточенность куросов или бодхисатв. В этом единстве противоположностей заключено высшее проявление человеческой сложности. Но можем ли мы сейчас найти подобные примеры? Возможно, нам стоит поискать вдохновения в фильмах — у Гэри Купера в «Ровно в полдень»[23], в «Семи самураях»[24], либо в образах бесстрашной исследовательницы космоса Принцессы Леи[25] и Люка Скайуокера?
Можно пойти еще дальше, допустив, что внешние качества, такие как красота, уверенность в себе, имидж, станут играть все менее заметную роль. Серьезные художники больше не хотят изображать внешний облик людей. Но что придет ему на смену? Вероятно, искусство сосредоточится на изображении внутренней сложности. Метафорой личности может стать компьютер — организм как бесконечно сложная машина{169}. Возможно, это будет нечто вроде HAL, главного бортового компьютера в фильме Стэнли Кубрика «2011», или компьютерный мир «Трона»[26].
В конце концов остается то, что за отсутствием более удачного термина мы называем «космической личностью». В качестве примера можно привести персонаж Кевина Костнера из фильма «Танцующий с волками»[27]. Это модель интеграции индивида в более сложные группы: другие культуры, человечество в целом, животный мир, природный ландшафт. Наиболее удаленная точка этой траектории — «квантовая личность»{170}, определяющая себя через единство с всеобщностью сущего, с пульсирующей энергией космоса.
Очевидно, что перед художниками стоит невероятно сложная задача — вообразить и представить зрителю эти более полные возможности бытия. Но ведь это извечная цель истинного художника! Карл Ясперс писал: «Человеческое существо есть открытая возможность, незавершенная и незавершаемая. Поэтому человек всегда больше, чем то, и отличен от того, что он уже в себе реализовал»{171}. Тем не менее мы просто обязаны вообразить, каким может стать человек на следующей ступени своей истории. В противном случае эволюция так и будет идти вслепую. Мы слишком углубились в будущее, чтобы пустить все на самотек. Более того — без значимых моделей, без реалистических образов того, кем мы можем стать, нам не удастся найти путь надежды.
