Он стоял молча, не шевелясь, но женщина вдруг быстро, словно испугавшись, подняла голову. Вся кровь отхлынула у нее от лица — оно стало мертвенно-бледным, и глаза сделались черными дырами. Она встала и стояла неподвижно, глядя на него. Мальчик, прижавшись к ее ногам, тоже таращился на Аквилу круглыми черными глазенками; старый пес поднял голову и тихонько заскулил, но все остальные звуки жизни лагеря словно куда-то ушли, стихли, как стихает ветер и наступает мертвая тишина.

Было ясно, что она тоже не может поверить своим глазам. С последней их встречи Аквила из мальчика, можно сказать, превратился в широкоплечего, дочерна загорелого мужчину с выбеленными кончиками волос на голове и бороде — постарались солнце и соленые ветры Ютландии. Глубокая складка залегла у него на переносье и белый шрам выходил из-под волос, стягивая загрубевшую кожу на виске; тяжелый железный ошейник раба охватывал ему горло. Он увидел неуверенность в ее глазах и еле удержался от того, чтобы закатать рукав туники и показать ей дельфина… «Если бы я вернулся после долгого отсутствия и никто меня не узнавал, как Одиссея, я бы отвел тебя в сторонку и сказал: „Гляди, у меня на плече дельфин, я твой пропавший брат“, а она бы засмеялась и сказала: „Я скорее узнаю тебя по носу, такой нос не забудешь…“» Да, он только сейчас понял, насколько сам изменился, увидев, как изменилась она. Совсем взрослая, в лице появилось что-то новое, незнакомое, и оно уже не искрилось смехом. К тому же на ней было сакское платье из тонкой синей шерсти с зеленым и красным шитьем по вороту и на рукавах — такое платье не носят рабыни. Все это он успел заметить, не отводя при этом глаз от ее лица, как до этого заметил и малыша, цепляющегося за ее юбку.

Наконец, едва шевеля губами, она прошептала:

— Аквила…

Кровь застучала у Аквилы в висках, отзываясь болью в старом шраме.

— Да, — ответил он.

— Мне сказали, ты умер.

— Не по их милости я остался в живых. — Тон его был суровым. — Помнишь, как выли волки в ту ночь — близко, слишком близко для летней поры. Меня привязали к дереву на опушке леса. Волки не пришли, зато я попал в руки другой банде. Почти три года я прослужил рабом на ютской ферме. А что было с тобой, Флавия?

Она сделала судорожный жест рукой, показывая на ребенка, как будто этим отвечая на вопрос. Наступило тяжелое молчание. Затем Аквила проговорил:

— Он от того… от желтоволосого великана, который унес тебя тогда на плече?

Она кивнула:

— Значит, ты видел?

— Да, видел. И слышал, как ты звала меня на помощь. Я пытался вырваться, чтобы помочь тебе. Я до сих пор вижу это во сне. — Он поднял руки, по-прежнему держа в одной из них кинжал Тормода, и прижал к лицу. Слова его зазвучали глухо: — Все это время меня преследовала мысль, что ты в руках саксов. Я изо всех сил молился… я и не думал, что так можно молиться, раньше я не слишком-то верил в силу молитв. Но тут я молился, чтобы, если ты жива, найти тебя. — Он отнял руки от лица и посмотрел на нее. — Бог ты мой! Разве я мог представить, где найду тебя и как все будет!

— А разве не всегда так бывает? — спросила она. — Мужчины сражаются, а после битвы женщины достаются победителям.

— Разные бывают женщины, — с горечью отозвался Аквила. Но, увидев, что она отшатнулась, будто от удара, спохватился: — Нет, нет, Флавия, я не хотел этого сказать, я сам не знаю, что говорю…

— Если бы я знала, что ты жив, наверно, у меня хватило бы духу убить себя, — проговорила Флавия после долгой томительной паузы. — Пойми, я думала, никто не уцелел и я осталась одна на свете.

— Да, да, понимаю, Флавия.

Она помедлила, вглядываясь ему в лицо, потом, как всегда, быстрым резким движением отвернулась и, сев на скамеечку, опять принялась расчесывать волосы.

— Нам нельзя больше разговаривать — и так мы говорим слишком долго. Может, нас уже заметили… Аквила, тебе надо бежать!

— Как ни странно, я и сам об этом думал.

— Конечно, конечно. Но сейчас, ты же понимаешь, сейчас это нужно сделать как можно быстрее. Вирмунд Белая Лошадь умер, но сыновья его здесь. Они видели, как ты убил их брата, и могут тебя узнать. А если это случится, они жестоко отомстят за смерть родича.

Аквила слушал равнодушно, ему было все равно. Он испытывал такое чувство, словно ничто и никогда не будет уже его волновать. Но все же он попытался настроиться на ее лад.

— Легко сказать — бежать. Тормод, мой… мой повелитель, требует меня много раз на дню, а каждый вечер я чищу и чиню его доспехи. Ночью я сплю у его ног, как пес, а мой ошейник… привязан цепью к столбу палатки. — Последние слова Аквила произнес сквозь стиснутые зубы.

Флавия немного помолчала, продолжая заплетать тяжелые пряди. Потом сказала:

— Послушай. Через две ночи в Медхолле у Хенгеста ожидается большой праздник. Сам Вортигерн пожалует на пир, еды и питья будет вдоволь, и почти за все платит он. К полуночи все так напьются, что им будет не до своих рабов, когда они отправятся спать, — если только они доберутся до дома, а не заснут по дороге в тростниках. Этот случай нельзя упустить.

— А стража у ворот? — Аквила, не глядя, бессмысленно дергал кушак, делая вид, будто поправляет его или достает что-то.

Флавия завязала кончик косы ремешком, перекинула тяжелую косу на спину и только тогда ответила:

— Я позабочусь о страже у береговых ворот. И еще я тебе принесу напильник, чтобы ты избавился от ошейника. Приходи к корабельной мастерской с задней стороны — ты ее легко узнаешь по носовой галерной фигуре перед домом и терновому дереву около двери. Иди, когда веселье будет в разгаре, и, если меня не увидишь, — жди. Если же я приду первая, я буду тебя ждать.

Он молчал, и она бросила на него обеспокоенный взгляд.

— Ты придешь, Аквила? Придешь?

— Приду.

Она подхватила на руки ребенка, дергавшего ее за юбку.

— Пойдем, малыш, нам пора есть. — Она встала и уже хотела войти в дом, как Аквила остановил ее вопросом, хотя и понимал, что задавать его глупо, что это неважно, но все-таки не мог удержаться:

— Флавия, как к тебе попал отцовский перстень?

Она задержалась в дверях, высоко подняв хмурого мальчика и откинув назад голову, чтобы уклониться от смуглой ручонки с растопыренными пальчиками, хлопавшей ее по лицу.

— Я же сказала — Вирмунд умер. Перстень перешел к старшему сыну, а от него я получила его как свадебный подарок.

Она ушла. Старый пес некоторое время продолжал лежать, приподняв голову и не спуская настороженного взгляда янтарных глаз с Аквилы, который стоял словно прикованный к месту. Затем пес встал и поплелся к входу и там улегся поперек порога.

Аквила тоже повернулся и пошел, ошеломленный, оглушенный, как бывает с тяжелоранеными, которые вначале ощущают лишь онемение в том месте, где спустя мгновение появится невыносимая боль. С усилием пробиваясь сквозь туман в голове, он наконец вспомнил, куда и зачем шел — отнести в починку кинжал Тормода, — и побрел дальше, искать мастерскую оружейника, потому что ничего другого хоть сколько-нибудь толкового он делать не мог.

Два вечера спустя Аквила сидел на скамье для нищих у входа в большой бревенчатый дом Хенгеста. Глубоко надвинутый капюшон грубошерстного плаща скрывал его лицо и ошейник раба. Он жадно наблюдал за происходящим внутри дома. Конечно, благоразумнее было бы затаиться в укромном уголке, пока не придет время идти к корабельной мастерской, однако хотел он того или нет, а невидимые нити притягивали его к дому, где шел пир. Весь вечер он искал взглядом Флавию, до тошноты страшась увидеть ее среди остальных женщин. Но вот пиршество кончилось (странно было видеть такое обилие пищи), столы на козлах убрали и прислонили к главной стене, и Аквила понял, что Флавии тут нет. По крайней мере нет среди тех, кто подавал мед этим золотоволосым боровам и Рыжему Лису.

Весь вечер он также высматривал человека, которого видел всего один раз, — того, кто подарил Флавии на свадьбу отцовский перстень. Правда, Аквиле он запомнился как некое чудовище, гигант нечеловеческого вида, а он, возможно, был лишь рослый и светловолосый мужчина, каких у Хенгеста в Медхолле собралось очень много. Аквила так и не смог его узнать.