Решение Элеоноры казалось окончательным.

— Мадам, — предложил Фанфан, — выгоните лучше меня! Я ведь вам не родной! Тут же распрощаюсь, и вы никогда меня больше не увидите!

— Ну конечно! Боже, — огорченно возразила Элеонора, — а что скажет брат Анже, если не найдет вас здесь? Он доверил вас мне, и я за вас отвечаю. По крайней мере до тех пор, пока не получу других распоряжений! И добавила: — Вот недели через три придет брат Анже, тогда поговорим!

Не помог ни плач, ни крик. И теперь Фаншетта заперта в монастыре Сестер милосердия, где может набраться дурных привычек. А Фанфану каково! Он страдает! Он от одного удара судьбы (та, оказывается, иногда может выступать в форме ключа) потерял и свою Фаншетту, и расположение Элеоноры. Словно в пьесе Корнеля, ей — Богу!

Оставался бы Фанфан и впредь несчастным, если бы через неделю не пришла к нему Элеонора — ночью, в темноте, в его постель!

— Что? — спросила она, видя его удивление, — не заслуживаю я вашего горячего внимания? (Всю неделю Фанфан думал, что она с ним на "вы", потому что злится, но теперь понял — чтобы сделать его старше).

— Ну что вы! — любезно возразил он.

— Только скажите, что она красивее меня, только посмейте! (Судя по такой настойчивости, причина тут — ревность, хотя, разумеется, и многое другое). — Вот теперь я это знаю!

— Что, мадам?

— Что теперь сочтена достойной вашего внимания!

— Простите, мадам, я не виноват!

— Все в порядке, мой малыш, только продолжай! — перешла она на "ты", чувствуя, как подкатила слабость. — Нет, со мной ты не остановишься! — и блаженно задышала.

— Нет, мадам, я не остановлюсь!

Именно за тем занятием, что мы только что описали, и застала их месяцем позднее Фаншетта — и это было вторым происшествием, о котором мы упоминали. Фанфан с Элеонорой забыли, что уже воскресенье — по воскресеньям Фаншетта приходила из пансиона домой, где оставалась до вечера

— Мамочка, это я! — сообщила она о своем приходе, открывая дверь в спальню матери — и что она увидела, мы уже знаем.

Ни сказав ни слова, Фаншетта на весь день заперлась у себя, а вечером вернулась к Сестрам милосердия. Фанфан же провел целый день на улице, куда сбежал после разоблачения его постыдного поведения. Вернуться он постарался как можно позднее, чтобы быть уверенным, что Фаншетты уже не будет.

— Что она вам сказала? (Опять на "вы").

— Ничего!

Элеонора плакала! Ее замучили угрызения совести. Фанфана тоже. Фанфана мучили не только угрызения совести, но и мысль о том, что Фаншетта, которую он, разумеется, любил по-прежнему, уже никогда, никогда не будет любить его! Он погубил их любовь. И вот Фанфан злился на Элеонору, а Элеонора на Фанфана, что, однако, не было поводом для расставания. И они не только не расстались, но, чтоб забыться, занялись этим пуще прежнего. Только с тех пор стали весьма осторожны и всегда заботливо запирали все двери. По воскресениям Фанфан теперь чуть свет уходил из дому и шлялся по Парижу. А вернувшись к ночи, всегда спрашивал:

— Что она говорила?

И получал всегда один и тот же ответ:

— Ничего.

— Ах, я погубил наше чувство! — вздыхал он, и это его очень огорчало.

В одно из этих печальных воскресений около двух часов пополудни Фанфан шагал по Неф-де-Пти-Шамп. Элеонора поручила ему зайти к знаменитому кутюрье Лабиллю купить перчатки. Фанфан знал, что ему откроют и в воскресенье, поскольку у Лабилля продавщицы жили при магазине и одна всегда дежурила, открывая почтенным клиентам, желавшим избежать толкотни обычных дней.

Стоял прекрасный майский день 1768 года, и Фанфану было суждено запомнить его навсегда — ведь в этот день он стал участником незабываемых событий.

Фанфан как раз свернул на рю Неф-де-Пти-Шамп, когда в полусотне метров перед собой заметил горбатый силуэт, слишком хорошо ему знакомый, и грязно-рыжие волосы, которые могли принадлежать только Пастенаку! Ах, Пастенак! Свинья Пастенак! Мерзавец, которому он обязан самым ужасным унижением в своей жизни!

Уже хотев бежать за ним, чтоб проучить как следует, он вдруг заметил, что Пастенак стоит как раз под вывеской Лабилля "Ля Туалетт".

Фанфан тоже остановился, желая узнать, что нужно там его врагу, и тут его обогнали двое, причем один сказал другому:

— Он уже там — мы вовремя!

Мгновением позже оборванцы присоединились к Пастенаку и ошеломленный Фанфан увидел, как вдруг все трое вошли в магазин "Ля Туалетт". Чтобы Пастенак пошел купить перчатки с двумя такими оборванцами? Нет, это невозможно!

Фанфан, не обращая внимания на прохожих — да тех почти и не было — в несколько шагов оказался у дверей. Внутри были три молодые женщины: Клеменс, продавщица, которая как раз дежурила и которую Фанфан знал, и ещё двое, из них одна — судя по ослепительному белому наряду — из тех светских гранд-дам, о которых рассказывала Элеонора. И ещё там были Пастенак с теми двумя оборванцами. Все трое уже вытащили ножи! А ослепительная дама с лицом, окаменевшим от страха, уже снимала драгоценности!

И в этот миг вошел Фанфан, держа в руке свой любимый пистолет "Квин Энн", карманный пистолет, с которым он не расставался с тех пор, когда, стыдясь, стал разгуливать только по ночам и опасался встреч с лихими людьми.

— Мадемуазель Клеменс, сходите за стражниками! — велел Фанфан твердым голосом. — Стражники на рю Неф-де-Пти-Шамп. А эти господа будут любезны подождать. Привет, Пастенак!

— Фанфан! Господи, ты же не поступишь так со старым другом! воскликнул, обернувшись, обезумевший от страха Пастенак.

— Твой старый друг знает, кого благодарить за ночлег у августинок, ты, мерзавец!

— Я не знал…

— Все ты знал. Мне рассказал Картуш!

— Ах он предатель! — застонал мерзкий изменник Пастенак, который у всех видел свой характер.

Когда примчалась стража — пятеро здоровых мужиков — Пастенак лежал на животе, раскинув руки, и оба оборванца тоже. Этому Фанфан научился у Картуша, а тот — унаследовал от своего прославленного деда.

— Эти негодяи, — заявила ослепительная дама начальнику караула, — уже собрались было отобрать мои драгоценности, и требовали выдать кассу, когда вошел вот этот молодой человек и привел их в чувство, как видите!

К даме уже вернулось хладнокровие, но её голос ещё чуть подрагивал, хоть и звучал удивительно гордо. Лицо её и все фигура были столь же ослепительны, как и её платье. Фанфан заметил это и пришел в восторг. Никогда ещё он не встречал такой прекрасной и благородной женщины! И как же он покраснел, когда, повернувшись к нему, она слегка поклонилась и добавила:

— Премного вам благодарна, мсье! Вы проявили удивительную отвагу!

— Да, мадам! — простодушно ответил Фанфан, — поскольку мой пистолет не заряжен!

Сказав это, он рассмеялся, и все к нему присоединились, — кроме, разумеется, Пастенака и его сообщников, которые, ранее позеленев от страха, теперь побагровели от унижения. Пинками стражники заставили их встать и увели, но до того сержант попросил Фанфана зайти в участок подписать протокол — если он умеет писать.

— Конечно прийду, мсье, уж писать-то я умею! — гордо заявил Фанфан, скорее чтобы покрасоваться перед гранд-дамой, чем от того, что так гордился своим поступком — ну и ещё и потому, что он скорее все сыграл, чем пережил. И потом, не для того, чтоб лишний раз похвалить храбростью, а скорее озабоченно и даже с некоторым испугом добавил:

— Мой пистолет и в самом деле не заряжен! Я сделал это из осторожности, но теперь вижу — это была скорее — неосторожность!

— А почему вы разгуливаете с пистолетом? — спросила его дама, уже вполне успокоившись и наградив его неподражаемой улыбкой.

— О! — он пожал плечами, — это так, шутка.