- Дорогой Гораций, - заметила г-жа Фютвой, - если они хотят получать приглашения на празднества и тому подобное, они должны бы выучить хоть какую-нибудь пьесу.

- Я понимаю, Гораций! - прошептала Сильвия. - Это очень дурно с вашей стороны взять на себя столько труда и издержек, потому что, конечно, это вам стоило уйму денег только для того, чтобы сделать нам удовольствие, но что бы ни говорил папочка, я люблю вас за это еще больше!

И ее рука ласково скользнула в его руку, а он почувствовал, что может простить Факрашу все, даже… даже оркестр.

Но было что-то неприятно-спектральное в неясных фигурах музыкантов, которые вырисовывались в комичных мешкообразных и выпуклых очертаниях при тусклом и расплывчатом освещении. У некоторых из них были на голове громадные и курьезные белые уборы, придававшие им вид больших пальцев в хирургических повязках; и все они продолжали пиликать, скрипеть и кричать по-кошачьи с печальным однообразием, которое, как Гораций чувствовал, должно было расстраивать нервы гостей, ибо оно расстраивало и его собственные.

Не зная, как от них избавиться, он сделал рукою жест в воздух, желая показать, что, хотя их страдания и доставляют всей компании сильнейшее удовольствие, все же их не хотят удерживать более и артисты могут удалиться.

Быть может, нет другого искусства, столь доступного ложным толкованиям, как пантомима. Усилия Вентимора в этом направлении были ложно поняты, и музыка сделалась еще более дикой, громкой, настойчивой и до ужаса нестройной… А затем случилось самое худшее.

А именно: драпировки раздвинулись, и, приветствуемая резкими взвизгиваниями музыкантов, в залу вплыла женская фигура, которая начала плясать с ленивой и гибкой грацией.

Ее красота, хотя и резко восточного типа, была несомненна даже при тусклом свете, падавшем на нее; прозрачная одежда обнаруживала безукоризненные формы; в темные косы были вплетены монеты; у нее были продолговатые блестящие глаза, смуглое набеленное лицо и застывшая на ярких губах улыбка восточной плясуньи всех времен.

Она скользила по полу своими звенящими ногами, свиваясь и изгибаясь, как красивая змея, между тем как музыканты доходили до крайнего исступления.

Вентимор сидел и беспомощно смотрел на происходившее; он чувствовал, что в нем возрождается злоба на джинна. Это было уже слишком! В его лета пора быть умнее!

Нельзя сказать, чтобы в самой пляске было что-нибудь предосудительное; но все же развлечение такого рода совсем не подходило к данным обстоятельствам. Теперь Гораций жалел, что не сообщил Факрашу, кто были гости, которых он ожидал; тогда, может быть, даже джинн выказал бы более такта в своих распоряжениях.

- Эта девушка также из Эрльс-Корта?- осведомилась г-жа Фютвой, уже совершенно пробудившись.

- О нет! - сказал Гораций. - Я пригласил ее из «Бюро Развлечений» Гаррода. Мне там говорили, что она хороша и своеобразна, знаете. Но вполне прилична, она… она это делает только для того, чтобы помогать больной тетке.

Все эти объяснения, как он сам чувствовал, давая их, были не только напрасны, но и совершенно неубедительны; только он дошел до такого состояния, когда человек с ужасом открывает в себе неведомый ему самому запас лживости.

- Мне казалось бы, что есть другие способы помогать больным теткам, - заметила г-жа Фютвой. - Как зовут эту барышню?

- Тинклер, - сказал Гораций экспромтом. - Г-жа Клементина Тинклер.

- Она, конечно, иностранка?

- Я должен был сказать «мадемуазель». И Тинкла… с «а», на конце. Я думаю, ее мать была из Аравии… но наверное не знаю, - объяснял Гораций, чувствуя, что Сильвия отняла свою руку и смотрит на него с тайным беспокойством.

«Необходимо положить этому конец», - думал он.

- Кажется, вам начинает это надоедать, дорогая, - сказал он громко, - мне - точно так же. Я скажу им, чтобы они уходили. - Он встал и вытянул руку, в знак того, что танец должен прекратиться.

Он прекратился сразу, но, к его невыразимому ужасу, танцовщица, звеня монетами, перебежала через залу с поразительным проворством и упала к его ногам в виде кучи газа, причем схватила его за руку обеими руками, покрывая ее поцелуями и бормоча слова на каком-то неизвестном ему языке.

- Что же это, обычное завершение представлений мисс Тинкла? - спросила г-жа Фютвой, пылая вполне естественным негодованием.

- Право, не знаю, - сказал несчастный Гораций, - я не могу разобрать, что она говорит.

- Если я понимаю ее правильно, - сказал профессор, - она называет вас «светом своих очей» и «жизнедавцем ее сердца».

- О, - сказал Гораций, - она положительно ошибается, знаете! Это… это только проявление артистического темперамента… они, собственно, ничего под этим не подразумевают. Моя… уважаемая барышня, - прибавил он, - вы танцевали очаровательно и все мы вам очень обязаны, уверяю вас, но мы больше не хотим вас задерживать. Профессор, - прибавил он, видя что она и не думает вставать, - не будете ли вы так любезны объяснить им по-арабски, что я был бы им очень обязан, если бы они сейчас же ушли?

Профессор сказал несколько слов, которые произвели желанный эффект. Девушка слегка вскрикнула и умчалась под арку, а музыканты, схватив свои инструменты, потрусили за ней.

- Мне так жаль, - сказал Гораций, для которого весь вечер прошел исключительно в извинениях, - не такого рода спектакля можно было ожидать от такой фирмы, как Уайтлей.

- Совершенно верно, - согласился профессор, - но я понял из ваших слов, что мисс Тинкла была вам рекомендована фирмой Гаррода?

- Очень может быть, - сказал Гораций, - но это не меняет дела. Нельзя было ожидать этого от них.

- Вероятно, они не знают, как бесстыдно ведет себя эта молодая особа, - сказала г-жа Фютвой. - И я думаю, что нужно бы сообщить им об этом.

- Я, конечно, буду жаловаться, - сказал Гораций, - и не пожалею красок.

- Больше веса имел бы протест, заявленный женщиной, - сказала г-жа Фютвой, - и так как я находилась тут же, то сочту себя обязанной…

- Нет, я бы не хотел… - сказал Гораций. - Нет, вам не следует этого делать. Потому что теперь я припоминаю, что она не от Гаррода и не от Уайтлей.

- В таком случае, не будете ли вы так добры сообщить нам, откуда же она?

- Я сообщил бы, если бы знал, - сказал Гораций, - но я не знаю.

- Как? - воскликнул профессор резко. - Не хотите ли вы этим сказать, что вы не можете объяснить, откуда эта танцовщица, которая, в присутствии моей дочери, целует вам руки и обращается к вам с нежными эпитетами.

- Восточные метафоры! - сказал Гораций. - Она немножко пересолила. Разумеется, если бы я мог предвидеть, что она устроит такую сцену… Сильвия, - вдруг прервал он себя, - а вы не сомневаетесь во мне?

- Нет, Гораций, - сказала Сильвия просто, - я уверена, что у вас есть какое-нибудь объяснение… только мне кажется, что лучше было бы его дать.

- Если бы я рассказал вам правду, - медленно произнес Гораций, - никто бы из вас не поверил мне.

- Значит, вы признаете, что до сих пор вы не говорили правды? - вставил профессор.

- Не такую чистую, как я бы хотел, - сознался Гораций.

- Я это подозревал. В таком случае, если вы не можете быть совершенно чистосердечны, вы едва ли удивитесь нашей просьбе считать вашу помолвку нарушенной.

- Нарушенной! - повторил Гораций. - Сильвия, вы не покинете меня! Вы же знаете, что я не могу сделать ничего, недостойного вас!

- Я уверена, что вы не можете сделать ничего, что заставило бы меня любить вас хоть капельку меньше. Почему же вам не быть вполне откровенным с нами?

- Потому что, голубушка, - сказал Гораций, - я попал в такие тиски, что откровенностью еще больше испортил бы дело.

- В таком случае, - сказал профессор, - так как теперь уже, кстати, и поздно, вы разрешите одному из вашей многочисленной свиты сходить за экипажем?

Гораций хлопнул в ладоши, но ответа на призыв не последовало и в передней не оказалось ни одного раба.

- Боюсь, что все слуги ушли, - объяснил он и хотел прибавить, что по уговору они имели право уйти в одиннадцать часов, но тут он встретился взглядом с профессором и воздержался. - Если вам угодно подождать здесь, я схожу за извозчиком, - прибавил он.