— Джентльмены, — сказал директор, — вопрос решен… Через час я буду докладывать совету концернов. Опыт готовим на послезавтра. Потом можно будет поставить в известность конгресс.

— О’кэй! — ответил директор.

— О’кэй! — рявкнули парни в хаки.

— О’кэй… — пробормотал я и на четвереньках, прячась за креслами, пополз к. дверям.

По коридорам я мчался как спринтер, скоростной лифт показался мне слишком медлительным. По дороге в редакцию полиция трижды фотографировала мое авто. Стрелка спидометра сломалась, не выдержав перегрузки.

Я схватил редактора за манишку и прохрипел:

— Снимайте первые четыре полосы, — потом упал в кресло и простонал из последних сил: — Стенографистку!..

Шеф был опытный газетчик. Через минуту он отпаивал меня виски. Возле двери уже дожидались, держа наготове карандаши и блокноты, две хорошенькие девочки.

Я диктовал больше часа. Тем временем шеф договаривался с издательством, чтобы тираж номера увеличили в двадцать четыре с половиной раза. Потом он связался с авиакомпаниями. С нас содрали три шкуры, но теперь мы были уверены, что не позже завтрашнего утра нас будет читать весь свободный мир.

Я глотал бутерброды и лихорадочно соображал, кому из конкурентов можно выгодно продать сенсацию. Но меня заперли в кабинете и отключили телефоны.

Я удрал через мусоропровод.

До утра я мотался по редакциям и заработал больше, чем за всю свою жизнь. Телеграфировать в Европу было бесполезно. Все равно меня кто-нибудь уже опередил. Я смертельно устал. Устал до такой степени, что даже обрадовался, когда застрял в лифте между этажами какого-то небоскреба.

Я проснулся в каморке без окон. В щель под дверью пробивался свет. Стены мелко дрожали — где-то рядом работал мощный двигатель. Я сразу понял, что нахожусь в самолете. Меня украли! Меня похитила разведка красных!..

Действовать нужно было немедленно. Я бросился к двери. Заперта! Я попытался выбить ее плечом.

Внезапно она распахнулась. Я потерял равновесие и грохнулся под ноги тщедушному старичку швейцару..

— С вас доллар, сэр, — сказал он. — Вы ночевали на моем диване.

Я не сразу понял, в чем дело. Минуту я сидел на полу и анализировал обстановку. Потом я молча встал, сунул старику доллар и ушел.

На улицах было столпотворение, как в дни президентских выборов. Люди с перекошенными от ужаса лицами метались по площадям и скверам. Репродукторы полицейских машин призывали к спокойствию:

“Внимание, граждане! Каждый должен иметь при себе удостоверение личности и медицинскую справку. Правительство гарантирует безопасность. Будьте благоразумны!”

Продавцы газет вопили:

— Последние новости! Исчезло время в Аризоне!

— Сенсационное сообщение. Нашествие мамонтов на Нью-Мексико!

— Летаргический сон Советов!

— Послание президента к народу!

— Интервью с покойником Колумбом!

— Сенатор Лоуренс предлагает вернуть Россию в 1916 год!

Все шло как надо. Я воспрянул духом и, посвистывая, направился в редакцию. В небе висели вертолеты панамериканской страховой компании. На головы сыпались листовки:

“Страхуйте ваше время только у нас!”

Лифты в здании объединенных корпораций прессы не работали. Я не особенно огорчился. Мне нужно было всего лишь на двадцать седьмой этаж. Я закурил и не спеша потащился наверх.

— Хэлло, шеф! — сказал я, входя в кабинет редактора.

Шеф повел себя очень странно. Он уронил на ковер горящую сигару, протяжно охнул и полез под стол. Я взял с тумбочки верстку свежего номера.

Первое, что бросилось мне в глаза, это моя фотография, отлично напечатанная и… в траурной рамке.

Некролог сообщал о моей трагической кончине:

“…он выпал в разном времени, установили эксперты… Он может находиться в четвертом измерении, утверждает профессор Смоллет”.

— Хокинс, вы воскресли? — раздался голос редактора.

— Да, шеф. Оставьте место в завтрашнем номере. Я дам воспоминания о загробной жизни.

Я положил верстку в карман и, перешагнув через бесчувственное тело секретарши, вышел в коридор. Весь день и ночь я загребал доллары. Город трясла лихорадка. Паника охватила весь мир. Акционерные общества и компании возникали и лопались как мыльные пузыри. Количество недоразумений и сенсаций все возрастало. Но я интуитивно чувствовал: еще немного — и толпа устанет. Что будет дальше, я не знал. Я знал только, что военные шутить не любят и рано или поздно установка сработает. Мне не хотелось преждевременно отправляться к праотцам. И потом было бы некрасиво заставлять читателей дважды на одной неделе читать мой некролог.

Чтобы знать, когда следует унести ноги, я позвонил приятелю в Национальный центр научных методов борьбы с коммунизмом.

— Какого черта, Хокинс, — пропищало в трубке. — Никакого генератора не было. Эта штука оказалась портативной бормашиной.

Я лихорадочно соображал: не сегодня-завтра паника кончится. На этом можно заработать вдвойне.

Пока не поздно, нужно превратить свои деньги в акции сталелитейных компаний. Завтра их цена подпрыгнет до прежнего уровня. Гениально!

Я набрал нужный номер. Мне долго пришлось ждать. Потом хриплый голос сказал:

— Сегодня в шесть тридцать банк лопнул. Что еще?

Я опустил трубку. Это был нокаут. Я долго сидел в кресле и почему-то вспоминал детство. Как однажды я свалился с высокого дерева. И еще: как отец колотил меня палкой. Потом я встал и пошел на улицу. Возле окна с вывеской: “Запись в золотой век — восемь долларов!” — уже не было очереди. Громкоговорители молчали. Под ногами шуршал бумажный сор. Я шел, ничего не видя и не соображая. Вдруг до моего слуха донесся знакомый веселый голос.

— Ха-ха! — захлебывался доктор. — Уэллс ребенок по сравнению со мной. Эйнштейн, ха-ха, Эйнштейн тоже ребенок по сравнению со мной. Ньютон, хо-хо…

Я подошел и стукнул его по голове.