— О, это великолепно! — воскликнул Сулла. — Я и не знал, что у тебя такой талант, Аврелия! Продолжай так же, продолжай!

— Луций Корнелий, умоляю тебя! Спаси моего сына! — Ей удалось повернуться на крохотной скамеечке, она протянула руки к Фонтейе, взглядом умоляя эту женщину понять ее игру. — Молю Фонтейю, старшую весталку Рима, чтобы она также попросила за моего сына!

К счастью, к этому моменту прочие участники сцены начали выходить из состояния оцепенения и вновь обрели дар речи. Фонтейя воздела руки, постаралась придать лицу соответствующее выражение — она забыла, как это делается, уже в четырехлетнем возрасте.

— Спаси его, Луций Корнелий! — воскликнула она. — Спаси его!

— Спаси его! — прошептала Фабия.

— Спаси его! — крикнула Лициния.

Семнадцатилетняя Юлия Страбона переиграла всех, залившись слезами.

— Ради Рима, Луций Корнелий! Спаси его ради Рима! — раздался громогласный голос Гая Котты, — голос, которым был знаменит его отец. — Мы просим тебя, спаси его!

— Для Рима, Луций Корнелий! — крикнул Марк Котта.

— Для Рима, Луций Корнелий! — рявкнул Луций Котта.

Последним оказался Мамерк, который проблеял:

— Спаси его!

Молчание. Одна сторона смотрела на другую. Сулла сидел в своем кресле прямо, правая нога выставлена чуть перед левой — классическая поза великого римлянина. Подбородок поджат, брови насуплены. Он ждал. И вдруг: «Нет!»

Все действо опять повторилось.

И снова: «Нет!»

Чувствуя себя выжатой, как стираная тряпка, но стараясь играть еще лучше, Аврелия в третий раз принялась умолять диктатора спасти жизнь ее сыну. Голос ее раздирал душу, руки дрожали. Юлия Страбона ревела во весь голос, Лициния выглядела так, словно сейчас присоединится к Юлии. Хор просящих звучал все громче и затих после третьего блеяния Мамерка.

Молчание. Сулла ждал, приняв позу, которую он явно считал позой Зевса, — грозную, царственную, напыщенную. Наконец он встал, ступил на край подиума, где и остался, величественный, зловеще хмурясь.

Потом он вздохнул, но так, что этот вздох был бы услышан в самом заднем ряду галерки, и поднял сжатые кулаки к потолку, усеянному великолепными звездами.

— Ну хорошо, пусть будет по-вашему! — воскликнул он. — Я спасу его! Но предупреждаю! В этом молодом человеке я вижу много Мариев!

После чего он, качнувшись, словно молодой козлик, соскочил с подиума и радостно запрыгал вдоль бассейна.

— О, мне это было необходимо! Замечательно, замечательно! Я не испытывал такого удовольствия с тех самых пор, как спал между моей мачехой и любовницей! Быть диктатором — это не жизнь! У меня даже нет времени посетить театр! Но это лучше любой пьесы, и я был режиссером! Вы все очень хорошо играли. Кроме тебя, Мамерк. Сначала ты все испортил своей praetexta, а потом стал издавать такие странные звуки. Ты зажат, дружище, слишком зажат! Ты должен постараться вести себя естественно!

Подойдя к Аврелии, Сулла помог ей сойти со скамеечки из цельного золота, после чего крепко обнял.

— Чудесно, чудесно! Ты выглядела как Ифигения в Авлиде, моя дорогая.

— А чувствовала себя торговкой в миме.

Диктатор совсем забыл про ликторов, которые с деревянными лицами стояли по обе стороны пустого кресла с крокодилами. Ничто в их работе больше не удивит этих людей!

— А теперь — в триклиний, и устроим вечеринку! — сказал диктатор, испугав всех стоявших перед ним. Одной рукой он обнял пришедшую в ужас Юлию Страбону. — Не плачь, глупенькая, все хорошо! Я просто немного пошутил.

Он выразительно посмотрел на Мамерка и подтолкнул к нему Юлию Страбону.

— Мамерк, возьми свой носовой платок и вытри ей лицо.

Затем Сулла вновь обнял Аврелию.

— Великолепно! Действительно, великолепно! Знаешь, ты должна носить только розовое.

Ослабевшая до того, что у нее дрожали ноги, Аврелия нахмурилась и сказала, глядя в пол:

— «Я вижу в нем много Мариев!» Лучше бы сказал: «Я вижу в нем много Сулл!» Было бы ближе к истине. Он совсем не похож на Мария, но иногда бывает очень похож на тебя.

Далматика и Корнелия Сулла ожидали снаружи, совершенно ошарашенные. Когда ушли ликторы, они не слишком удивились, но потом они видели, как уносят подиум и пурпурное покрывало, египетское кресло и наконец золотую скамейку. Теперь все смеялись — почему плакала Юлия Страбона? — и Сулла обнимал за плечи Аврелию, которая не переставала улыбаться.

— Вечеринка! — крикнул Сулла, кинулся к жене, взял в руки ее лицо и поцеловал. — У нас будет вечеринка, и я собираюсь напиться!

Только спустя некоторое время Аврелия поняла, что ни один из «актеров», разыгравших ту невероятную сцену, не нашел ничего унизительного в сочиненной Суллой драме и не посчитал, что Сулла умалил свое достоинство, поставив эту сцену. Как бы то ни было, эффект оказался противоположный. Разве можно не бояться человека, которому безразлично, как он выглядит?

Никто из участников спектакля никому не рассказал эту историю, не нажил на ней капитала, не поведал и о вечеринке у Суллы, не обсуждал пикантные подробности над бокалом разбавленного водой вина с маленькими пирожными. И не из страха за свою жизнь, а большей частью потому, что Рим вряд ли когда-нибудь поверит такому.

Когда Цезарь вернулся домой, то сразу же ощутил на себе последствия одноактной пьесы, разыгранной его матерью. Сулла прислал своего личного врача Луция Тукция посмотреть больного.

— Честно говоря, я не считаю рекомендацию Суллы достаточной, — сказала Аврелия Луцию Декумию. — Мне остается только надеяться, что без Луция Тукция состояние Суллы было бы гораздо хуже.

— Он — римлянин, — ответил Луций Декумий, — а это уже кое-что. Грекам я не доверяю.

— Греческие врачи очень умные.

— По части теории и этики. Они лечат своих пациентов новыми идеями, а не старыми, проверенными средствами. Старые средства самые лучшие. Я вот, например, когда угодно готов принять толченых сырых пауков с порошком снотворного!

— Что ж, Луций Декумий, как ты сказал, этот врач — римлянин.

Поскольку в этот момент у комнаты Цезаря появился врач, разговор прекратился. Тукций был небольшого роста, кругленький, гладенький, чистенький. Он был главным хирургом в армии Суллы, и именно он направил Суллу в Эдепс, когда тот заболел в Греции.

— Полагаю, неглупая женщина в Нерсах оказалась права: твой сын действительно страдал неизвестной формой малярии, — поведал он оживленно. — Ему повезло. Немногие выздоравливают после нее.

— А он выздоровеет? — нетерпеливо спросила Аврелия.

— Да, конечно. Кризис давно миновал. Но болезнь ослабила ток его крови. Поэтому он такой бледный и слабый.

— И что же нам делать? — сварливо спросил Луций Декумий.

— Вообще-то у людей, потерявших много крови от ран, такие же симптомы, как у Цезаря, — беззаботно проговорил Тукций. — В подобных случаях если они не умирают сразу, то постепенно выздоравливают сами по себе. Но я считаю полезным кормить их раз в день печенью овцы. Чем моложе овца, тем быстрее идет выздоровление. Я рекомендую Цезарю употреблять печень ягненка и пить каждый день по три яйца в козьем молоке.

— И никакого лекарства? — подозрительно спросил Луций Декумий.

— Лекарство не вылечит болезнь Цезаря. Как и греческие врачи из Эдепса, я верю, что в большинстве случаев питание полезнее лекарств, — твердо ответил Луций Тукций.

— Видишь? Все-таки он грек! — воскликнул Луций Декумий, когда врач ушел.

— Мне все равно, — живо отреагировала Аврелия. — Я буду следовать его рекомендациям, хотя бы на период между рыночными днями. Потом посмотрим. Но мне этот совет кажется дельным.

— Я лучше пойду на овечий рынок, — сказал этот коротышка, который любил Цезаря больше, чем своих сыновей. — Куплю ягненка и прослежу, чтобы его зарезали при мне.

Но настоящим препятствием явился сам пациент, который наотрез отказался есть сырую печень ягненка, а смесь яйца с козьим молоком выпил с таким отвращением, что его вырвало.