Если сам Михаил Илларионович, казалось, был вполне удовлетворен ролью ополченского начальника, то его поклонники считали, что он заслуживает гораздо большего. «Исторгли у него меч, а дают вместо того кортик», — сетовал цензор петербургского почтамта Н.П. Оденталь в письме к секретарю Ф.В. Ростопчина А.Я. Булгакову[306]. Постепенно вновь стал поднимать Кутузова по служебной лестнице и Александр I. Как мы писали, 29 июля, по случаю ратификации в Константинополе Бухарестского мира между Россией и Турцией, он пожаловал Михаилу Илларионовичу титул светлейшего князя, 31 июля вверил ему командование всеми морскими и сухопутными силами в Петербурге, Кронштадте и Финляндии, а 2 августа назначил его членом Государственного совета Империи. Возможно, не зря в то время Кутузов «навещал влиятельных лиц и даже, как тогда говорили, старался заслужить благосклонность М.А. Нарышкиной, близкой к государю особы»[307].
Тем временем в ходе войны происходили события, парадоксально сочетавшие торжество и унижение России — Барклай-де-Толли, уклоняясь от генерального сражения с Наполеоном, уводил свою армию все дальше в глубь страны — навстречу регулярным и ополченским резервам. И русские и французские источники свидетельствуют, что 1-я армия отступала образцово. Барклай «на пути своем не оставил позади не только ни одной пушки, но даже и ни одной телеги», — вспоминал А.П. Бутенев[308]. И «ни одного раненого», — добавляет А. Коленкур. В тех случаях, когда Наполеон настигал Барклая, русский главнокомандующий задерживал противника арьергардным боем, как при Островно, или уходил от него обманным маневром, как из-под Витебска.
Тем не менее с каждым днем вынужденного, прямо-таки спасительного и превосходно организованного отступления росло недовольство против Барклая-де-Толли в собственной армии, а также во 2-й армии Багратиона и по всей стране. Багратион, сам вынужденный отступать со своей маленькой армией, считал, что виноват в этом Барклай, ибо он, располагая армией почти втрое большей, не хочет или боится пойти вперед и вместе с ним, Багратионом, ударить на врага. «Наступайте! — призывал Багратион в письме к начальнику штаба 1-й армии А.П. Ермолову. — Ей-богу, шапками их закидаем!»[309]
Так же «шапкозакидательски» были настроены и другие генералы 2-й армии, а главное, самый опасный для Барклая очаг оппозиции, который гнездился рядом с ним, в императорской Главной квартире (ее Александр I, уезжая из армии, оставил при Барклае). Люди, составлявшие эту квартиру (Великий князь Константин Павлович, принцы Александр Вюртембергский, Георгий Голштинский, Август Ольденбургский, князь П.М. Волконский, граф Г.М. Армфельд, барон Л.Л. Беннигсен), интриговали против Барклая и жаловались на него Императору.
В такой обстановке Барклай-де-Толли 20 июля привел свою армию в Смоленск. Через два дня пришла в Смоленск и 2-я армия. Соединение двух первых русских армий в Смоленске 22 июля было их общим выдающимся успехом: они сорвали расчеты Наполеона разбить их порознь в приграничных сражениях. Наполеон на какое-то время утешился было надеждой вовлечь россиян в генеральное сражение за Смоленск как «один из священных русских городов» и разгромить сразу обе их армии. Но это ему тоже не удалось. Три дня, с 4-го по 6 августа, корпуса Н.Н. Раевского и Д.С. Дохтурова защищали город от подходивших один за другим трех пехотных и трех кавалерийских корпусов противника. Когда же Наполеон стянул к Смоленску все свои силы, Барклай вновь увел русские войска из-под его удара. Призрак победы, второго Аустерлица, за которым Наполеон тщетно гнался от самой границы, и на этот раз ускользнул от него.
Барклай-де-Толли понимал, что с ходом войны соотношение сил меняется в пользу России (готовятся резервы, формируется ополчение), но момент для решительного сражения еще не настал. Поэтому от Смоленска он продолжил отступление. Между тем оставление Смоленска ранило национальное самолюбие русских воинов, которые именно в Смоленске, как нигде, желали доказать свою способность противостоять врагу и защитить от него Родину. «Все в один голос роптали: „Когда бы нас разбили — другое дело, а то даром отдают Россию“», — вспоминал очевидец.
Резко обострились отношения между Барклаем-де-Толли и Багратионом. Михаил Богданович Барклай-де-Толли — потомок шотландских дворян, эмигрировавших в XVII в. в Лифляндию, сын бедного армейского поручика — не имел ни помещичьих капиталов[310], ни придворных связей и титулов, а достиг должностных высот благодаря своим дарованиям, трудолюбию и доверию, которое неожиданно возымел к нему в 1807 г. и сохранял вплоть до 1812 г. Александр I. «Мужественный и хладнокровный до невероятия» воин, дальновидный и осмотрительный стратег, «человек с самым благородным, независимым характером <…> в высшей степени честный и бескорыстный»[311], Барклай внешне был слишком холоден и замкнут, чтобы привлекать к себе людские (от солдат до генералов) симпатии. Зато Петр Иванович Багратион — отпрыск грузинской царской династии Багратидов, потомок Давида Строителя, правнук царя Вахтанга VI (по книге «Дворянские роды Российской империи», том 3 (М., 1996) П.И. Багратион — правнук царя Иессея и правнучатный племянник царя Вахтанга VI. — Ред.), любимый ученик и сподвижник Суворова, стремительный и неустрашимый, с открытой и щедрой душой — был кумиром солдат, офицеров и подчиненных ему генералов. Г.Р. Державин многозначительно «уточнил» его фамилию: «Бог — рати — он». Багратион не знал тогда равных себе в России как тактик, виртуоз атаки и маневра, но, даже по признанию его почитателя Дениса Давыдова, он «был весьма мало сведущ в правилах высшей военной науки», не понимал и отвергал дальновидную стратегию Барклая-де-Толли.
Распря между Барклаем и Багратионом обретала скандальный характер. Главнокомандующие армиями пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! — кричал пылкий Багратион. — Тебе все русское нипочем!» — «А ты дурак, — отвечал невозмутимый Барклай, — хоть и считаешь себя русским». Ермолов в этот момент сторожил у дверей, отгоняя любопытных: «Командующие очень заняты. Совещаются между собой!» Так оправдывался парадокс Наполеона: «Один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших»[312].
Александр I был как нельзя более информирован о положении дел в каждой из русских армий. Перед ним отчитывались Барклай-де-Толли и Багратион, ему же писали доклады, рапорты и просто доносы оппозиционеры Барклая из Главной квартиры, а также наделенные для этого особыми полномочиями начальники штабов 1-й и 2-й армий (А.П. Ермолов и Э.Ф. Сен-При) и друг юности Императора, командующий 4-м корпусом 1-й армии генерал-адъютант граф П.А. Шувалов. Явно для царя писал Багратион А.А. Аракчееву и Ф.В. Ростопчину о лиходействе Барклая, причем в наиболее резкой форме: под Смоленском «подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию», и вообще он «генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества»[313].
До последнего времени иные историки (даже такие авторитеты, как Д.П. Бутурлин и Е.В. Тарле) считали, что Александр I решился сместить Барклая-де-Толли и назначить главнокомандующим всеми русскими армиями кого-то другого под впечатлением сдачи Смоленска. Однако А.Г. Тартаковский убедительно доказал, что к такому решению Александр I пришел еще до битвы за Смоленск. Ведь донесение Барклая об оставлении Смоленска было датировано 9 августа, получено в Петербурге не ранее 11-го, а Императору вручено лишь 16 августа в г. Або (Финляндия), где он встречался тогда с правителем и наследным принцем Швеции Ж.-Б. Бернадотом. Между тем Чрезвычайный комитет уже решал вопрос о новом главнокомандующем (по указу Александра I) 5 августа, то есть в тот самый день и в те самые часы, когда Барклай только принимал решение оставить Смоленск.
