Под прикрытием столь мощной канонады Е. Богарне повел на штурм высоты три пехотные дивизии — Ж.-Б. Брусье, Ш.-А. Морана и М.-Э. Жерара (будущего маршала Франции). В этот момент Наполеон приказал генералу О. Коленкуру[408] атаковать высоту с фланга. Коленкур обещал: «Я буду там сей же час — живой или мертвый!» Он встал во главе дивизии своих кирасир — «gens de fer» («железных людей»), как называл их Наполеон, — помчался вправо от высоты, будто с намерением атаковать там русскую кавалерию, но затем, внезапно повернув влево, галопом устремился на высоту, к батарее Раевского. В сверкающих кирасах и латах, словно железный смерч, «gens de fer» Коленкура через ров и бруствер ворвались на батарею по трупам своих товарищей и были встречены здесь в штыки. «Большой редут», по впечатлениям очевидцев, сразу стал похож на «гору железную и огнедышащую», «на вулкан в центре армии».
Одновременно с фланговой атакой Коленкура атаковали Курганную высоту в лоб и прорвались к ней пехотные батальоны Жерара, Брусье и Морана. Ценой невообразимых усилий и потерь французы овладели высотой, причем граф Коленкур был убит. Он сдержал слово, данное Наполеону: живым ворвался на высоту, взял ее и остался на ней мертвым. Никто из защитников высоты не бежал от врага. Они разили французов штыками, прикладами, тесаками, дрались банниками, рычагами. Их генерал П.Г. Лихачев, весь израненный, ободрял солдат: «Помните, ребята, деремся за Москву!» — а когда почти все они погибли, «расстегнул грудь догола» и пошел на вражеские штыки[409]. Еле живой от ран, он был взят в плен.
Атака «gens de fer» Огюста Коленкура, безусловно, самый блестящий маневр и самый большой успех французов в Бородинском бою. Можно понять тот восторг, с которым сами французы относят атаку Коленкура к замечательнейшим подвигам «в военных летописях народов»[410]. Понятна и выспренность их слов о гибели Коленкура. Виктор Гюго называл эту потерю в ряду самых тяжких потерь Наполеона («И Коленкур сражен в редуте под Москвой»).
Все это можно понять. Но что выиграл Наполеон ценой крови тысяч и тысяч своих «железных людей»? Чего он добился, овладев Курганной высотой? Да, он захватил ключ, опорный пункт русской позиции. А что дальше? Захват высоты должен был стать началом прорыва русского центра. Должен был стать, но не стал.
Оставив Курганную высоту, русская пехота отходила за Горецкий овраг (в 800 м от высоты). Барклай-де-Толли приводил ее в порядок. Два кавалерийских корпуса французов — М.В. Латур-Мобура и Э. Груши (будущего маршала) — пытались развить успех и прорвать столь, казалось бы, истощенную русскую оборону. Россияне держались, а тем временем Барклай стянул к Горецкому оврагу свою кавалерию — корпуса барона Ф.К. Корфа и графа К.А. Крейца. Началась ожесточённая кавалерийская сеча, в которой обе стороны «попеременно опрокидывали друг друга». Французы потеряли здесь (ранеными) и Груши, и Латур-Мобура, но не смогли взять верх над русскими. Барклай лично участвовал в этом бою, а главное, умело руководил им. Обороняясь и контратакуя, его полки отвратили угрозу прорыва от русского центра. Тем самым Барклай оправдал надежды Багратиона, который, будучи уже раненным, просил: «Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависят от него».
Около 17 часов Наполеон прибыл на Курганную высоту и оттуда обозрел русские позиции. Отступив в центре к высотам у д. Горки, а на левом крыле за Семеновский овраг, русские дивизии стояли хотя и поредевшие, но не сломленные, готовые отражать новые атаки. Что касается русского правого фланга, то он был надежно прикрыт высоким берегом р. Колочи и огнем с батарей на Горецких высотах.
О чем в те минуты думал Наполеон? Вероятно, о том, что у него осталось нетронутым ударное ядро его армии — гвардия, 20 тыс. лучших солдат. Маршалы Даву, Ней и Мюрат умоляли императора двинуть гвардию в бой и, таким образом, «довершить разгром русских». Некоторые историки — например, классик марксизма Ф. Энгельс и постсоветский исследователь В.В. Бешанов — полагают, что, если бы Наполеон ввел в сражение гвардию, русская армия «была бы наверняка уничтожена». Сам Наполеон не был в этом уверен. «Успех дня достигнут, — заявил он в ответ на просьбы маршалов, — но я должен заботиться об успехе всей кампании и для этого берегу мои резервы». Такие авторитеты, как А. Жомини и К. Клаузевиц, оправдывали это решение императора. «Победа была в его руках, — читаем у Клаузевица. — Москву он рассчитывал и так занять; выдвигать более крупную цель, поставив на карту последние силы, по его мнению, не вызывалось требованиями ни необходимости, ни разума»[411].
Постепенно бой затихал. Только в отдельных местах происходили стычки конницы да гремела с обеих сторон до 20 часов артиллерийская канонада…
Кутузов в эти вечерние часы 26 августа выглядел удовлетворенным. Он видел, что русские выстояли; интуитивно, благодаря своему полувековому опыту, ощущал их силу духа и готовность противостоять новым атакам врага — хотя бы и самой гвардии Наполеона. Правда, Михаил Илларионович ото всюду получал сведения о громадных потерях русской армии, но ему думалось, что французы потеряли не меньше, что их наступательный порыв иссяк и что едва ли они теперь, на исходе такого дня, возобновят атаки.
Больше всего беспокоил Кутузова вопрос о резервах. Он не хуже Наполеона умел ценить и беречь резервы и особо подчеркнул в диспозиции перед битвой: «Резервы должны быть сберегаемы сколь можно долее, ибо тот генерал, который сохранит еще резерв, не побежден»[412] (Наполеон-то свои резервы сберег!). Битва, однако, сложилась так, что Кутузову (а в ряде случаев и Багратиону, и Барклаю-де-Толли, по их собственной инициативе) пришлось ввести в дело все резервные части. Утверждения ряда историков о том, что Кутузов сохранил к концу битвы какой-то (иногда называют даже 20-тысячный — больше, чем было у Наполеона!) резерв, противоречат авторитетнейшим свидетельствам Барклая и самого Кутузова: «Все резервы были уже в деле».
Кутузов прямо называл в ряду причин, побудивших его отступать от Бородина к Москве, «то, что вся наполеонова гвардия была сбережена и в дело не употребилась», а русские ввели в бой всё «до последнего резерва, даже к вечеру и гвардию»[413]. Но в самый вечер битвы, сообразуясь с патриотическим воодушевлением своих войск, он «сгоряча» решился было возобновить ее утром, даже без резервов. Когда флигель-адъютант Л.А. Вольцоген, присланный к нему от Барклая за распоряжениями, стал говорить, что «сражение проиграно» (только что пала Курганная высота), Кутузов резко возразил: «Что касается до сражения, то ход его известен мне самому как нельзя лучше. Неприятель отражен на всех пунктах, завтра погоним его из священной земли русской».
М.И. Богданович еще 150 лет назад установил, что Вольцоген при этом «увлекся пылкостью воображения и донес главнокомандующему совершенно противное тому, что поручено было ему Барклаем». Действительно, все поведение Барклая в день битвы доказывает, как далек он был от пораженческих настроений. Когда, уже к полуночи, он получил от Кутузова записку с приказом отступать, то вспылил и «в пылу негодования» даже «изорвал бумагу». Тем не менее наши историки и писатели продолжают уверять нас, что Барклай-де-Толли еще до окончания битвы счел ее проигранной («воля его сдала») и поручил Вольцогену убедить в этом Кутузова.
Вскоре после сцены с Вольцогеном Кутузов послал Барклаю-де-Толли и Дохтурову записки одинакового содержания: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сем сражении, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодняшнюю ночь устроить все войско в порядок, снабдить артиллерию новыми зарядами и завтра возобновить сражение с неприятелем…»[414].
