— Правда, так и сказала? — улыбаюсь, Платон кивает. — Значит, вы нашли общий язык. Хорошо.

Молчим. Чайник закипает. Завариваю чай, добавляю ложку мёда.

— Тебе тоже налить чай с травками? Вкусно пахнет, и мед настоящий, горный, мятой отдает, — искренне предлагаю. Я не держу на Платона зла, ни капельки, а все, что он выливал на меня, это горечь от безысходности. Я-то знаю, что он хороший парень. Платон кивает, не сводя с меня глаз, а мне не по себе от его взглядов. Вроде и не виновата, и одновременно чувствую себя виновной.

Отворачиваюсь, быстро делаю чай и подаю Платону, садясь напротив.

— Как Мирон? — тихо спрашивает Платон. Вдыхаю глубже, опять накатывает волна паники и страха за мужа. Сама только замечаю, что в мыслях зову его мужем, не фиктивным, а настоящим. Моим! Тру лицо руками и мотаю головой.

— Не знаю, он в реанимации. Арон сказал, операция была тяжёлая, но все будет хорошо. Он потерял много крови. И мне так страшно, — сознаюсь я. Платон молчит, слышно только, как шумно сглатывает.

— Все хорошо с ним будет, не нужно оплакивать живого. Беду нам наплачешь, — так зрело произносит Платон. — Видела у него шрамы на груди и животе? Это лет десять назад его пырнули, и ничего, выкарабкался и сейчас выкарабкается, — твердо говорит Платон.

— Шрамы? — отрываю руки от лица, глядя на Платона. — Не видела. Сильно ранили?

— Не видела? А как же вы… — в недоумении спрашивает Платон. — Их невозможно не заметить.

— Я не спала с Мироном. Ну, в прямом смысле этого слова... — заявляю я. Встаю с места и мою свою чашку.

— Ладно, прости… Это теперь ваши дела.

Ставлю чашку на сушилку и разворачиваюсь.

— Люда болеет. Посидишь с Алиской завтра? Пожалуйста, мне утром в больницу нужно. Я не видела Мирона еще, — прошу Платона. Он замирает, склоняет голову и рассматривает меня, потом горько ухмыляется и кивает.

— Посижу. Невесту воспитывать под себя надо.

Вытираю руки и иду к Платону.

— Спасибо, зять, — усмехаюсь я. — Пойдем, поможешь мне невесту свою в комнату перенести. Рано вам еще вместе спать.

Смешно это все, но я рада, что моя Алиска нашла с Платоном общий язык и немного ослабила напряжение между нами. Мне очень тяжело осознавать, что кто-то держит на меня зло или страдает из-за меня.

Милана

Кажется, Арон не покидал больницу. С сигаретой и пластиковым стаканчиком с кофе он встретил меня у входа, в месте для курения. Не выспавшийся, хмурый, в помятой футболке. Щурится от утреннего солнца, осматривая меня. Он так много курит, что хочется прочитать ему лекцию по этому поводу. Прохладно на улице, я привезла ему толстовку и завтрак.

— Как он? — вместо приветствия спрашиваю я.

— Так же, пока в реанимации, — отвечает Арон и глубоко затягивается. А потом тушит окурок прямо пальцами, зажимая горящий огонек и растирая его, даже не морщится.

— Я могу его увидеть?

— Договорюсь, — кивает Арон, и мы заходим внутрь.

Все та же комната отдыха, словно ее выдели специально для нас.

— Я толстовку привезла – прохладно сегодня. И завтрак, — вынимаю из пакета пару контейнеров. Арон склоняет голову, рассматривая еду.

— Вот скажи мне, за что Мирону-то такая прелесть досталась? — усмехается, разряжая гнетущую обстановку. Не знаю, что ответить, мне не до шуток. Тяжело так на душе, словно что-то давит на грудь. — Сама завтрак готовила? — глаза усталые, но лукавые. Киваю. — Какая умница, — хвалит меня. — Мирону только не говори. Он жуткий собственник.

— Да прекрати, это просто омлет с зеленью и сыром и просто горячие бутерброды.

— Домашняя еда – это не просто. Очень ценно, когда для тебя готовят. Особенно, если это делает женщина. Она вкладывает в еду свою энергетику и питает ей мужчину.

Поражает то, что у такого красивого, сильного, харизматичного, брутального и неординарного мужчины нет женщины. Я не видела и не слышала, чтобы у него кто-то был.

— Ладно, пойду договорюсь, чтобы тебя пропустили, потом поем, — Арон отодвигает контейнеры и выходит из комнаты.

Сажусь на край дивана. Дышу. Сердце ускоряет ритм, ладошки потеют, и я обтираю их об штаны спортивного костюма. Я постоянно так делаю, когда волнуюсь, и бабуля меня всегда ругает за это.

Вместе с Ароном в комнату возвращается девушка, она провожает меня по длинному коридору. Все вокруг белое, стерильное, и так тихо, что жутко. Оказывается, тишина тоже может пугать. Возле двери с горящей надписью «реанимация» надеваю бахилы и специальную накидку.

— Ничего не трогайте, не тревожьте больного, у вас десять минут, — сообщает мне девушка и открывает дверь, пропуская внутрь.

Страшно. Очень страшно в реанимации видеть ещё вчера сильного и властного мужчину. Но гораздо страшнее от того, что он стал смыслом моего существования.

Мирон лежит на высокой кровати с разными рычагами. Рядом с ним мониторы и провода. Во рту трубка, через которую он дышит. И она так страшно шипит. Его ранили в спину, поэтому лежит Мирон на боку. На его сильной руке вздулись вены. На запястье катетер, через который что-то капает, вливаясь в кровь. Закрываю глаза, боясь подойти ближе.

Ноги ватные, и шаги даются с трудом. До Мирона всего пара метров, но, кажется, я иду вечно. Дыхание спирает. Не хочу видеть его таким! Хочу проснуться и понять, что весь этот кошмар закончился.

— Мирон, — тихо произношу я, и опять по щекам текут слезы. В голове сразу вспыхивают слова Платона о том, что не нужно оплакивать живого человека. Зажмуриваюсь и до боли кусаю губы. — Мирон, пожалуйста, вернись ко мне. К нам… — протягиваю руку и аккуратно касаюсь пальцами его ладони. Он такой бледный, лицо осунулось всего за полдня. Но вопреки случившемуся его руки кажутся сильными. Я люблю эти руки. Они такие ласковые и нежные. И даже когда грубые, все равно несут удовольствие. Я хочу быть в его руках.

Недалеко от кровати стоит стул на колесиках, пододвигаю его, сажусь рядом с кроватью, беру мужа за руки, наклоняюсь и трусь о них щекой.

— Пожалуйста, почувствуй меня, — стараюсь держаться и не рыдать. — Наверное, это очень скоро, но я люблю тебя, — целую его руку. — Ты не смеешь меня оставлять. Я же никого больше не смогу полюбить. — Вдыхаю. Нет его неповторимого запаха, только медикаменты и стерильность. — А знаешь, что?! — злюсь, не знаю на кого: на судьбу, на людей, которые хотели его у меня отобрать. — Никогда тебе не прощу, если ты не вернешься ко мне! — в отчаянье произношу и в очередной раз прижимаю его ладонь к своим губам. — Боже, Боже, Боже, пожалуйста, спаси и сохрани его! Пожалуйста, Боже… — выдыхаю, продолжая мысленно повторять одно и то же. Прошу Бога его вернуть, не просто прошу – молю, не выпуская ладони Мирона, заливая их слезами. И вздрагиваю, когда моего плеча касается чья-то рука. Оборачиваюсь – медсестра.

— Девушка, время, — сообщает она мне.

— А можно еще немного с ним посидеть?

Не хочу уходить. Я с ума там сойду без него.

— Нет, девушка, это реанимация, здесь вообще запрещены посещения. Я и так дала вам больше времени, — она буквально поднимает меня за плечи и выводит в коридор, а я постоянно оглядываюсь на Мирона, пока его не скрывает белая дверь.

— Скажите, когда он придет в себя?

— Я не знаю. Все, от нас зависящее, мы сделали. Теперь только на его желание жить надеяться надо. Может, сейчас, а может… Вы знаете, что у нас есть комната, где можно помолиться и свечку зажечь? Бог – он милостивый.

Медсестра участливо сжимает мою руку, затем отпускает ее и уходит. А я так и стою посреди коридора. Отворачиваюсь к окну и смотрю в хмурое небо, скоро грянет дождь. Погода тоскливая, душу разрывает. Невыносимо уходить отсюда, хочется быть рядом, когда Мирон вернется. Я его жена, и мое место здесь. Сейчас, как никогда, серьезно воспринимаю наш брак. Не знаю, что там думает Мирон, но он обещал, что не отпустит меня.