Нескончаемое множество предметов и целей для рассудка и воли идея, как тотальность, приводит к законченной в себе бесконечности. Эту бесконечность следует мыслить подобно самости субъекта; ибо только здесь, а не в каком-либо объекте, совершается отношение к самому себе, удвоение, остающееся в противоположности с самим собою единым. Здесь противоречие и инаковость как отрицательность могут быть сняты в некоторое целое, без сугубо внешнего нанизывания «и» или внешнего компромисса «как -так и», к формам которых остается привязанным рассудок, если он желает свести воедино рассеянное и противоположное.

Идея как содержание, которому я причастен, - не обозримое содержание для возможного господства над ним, но и не деспотический потусторонний мир, сам господствующий надо мной, - есть жизнь во мне, одновременно становящаяся объективной и выходящая из мира мне навстречу. Эта причастность идеям осуществляется на двух ступенях: Я причастен, если я реализую идею в познании природы, в политической деятельности, в воспитании и т.д.; и я причастен к идеям, как уже осуществленным идеям, в понимании от духа к духу. Первая ступень есть форма практического: бытие идеи есть ее осуществление в явлении во времени. Вторая ступень есть форма созерцательного: бытие идеи есть вечное бытие, чьи лучи отражаются для меня из явления во времени.

Коль скоро причастность идеям означает, что предмет, как объект рассудка, перестает быть чуждым наличествованием, - то я, возвысившись (aufgehoben) в целокупность идеи, пребываю в ином у себя самого. Поэтому идея в жизни есть покой тотальности, мир совершенства. В идее есть примирение; все партикулярное оправдано в ней как момент целого. Здесь нет, собственно, добра и зла, но степени причастности и степени ниспадающей в ничтожество самоизоляции особенного.

Идея мыслится между полюсами своей объективной формы и своего субъективного бытия в самости, между своим бытием как могуществом во времени и своим вневременно наличным смыслом. Хотя она ни в коем случае не может стать предметом адекватно рассудку, но несмотря на то в мышлении, пусть неадекватно и неполно, она становится предметной. В форме наличности она мыслится как масштаб, как тип в образе некой конструкции, как идеал для некоторой задачи, как диалектический круг в созерцании. Как нечто лишь предметное она всякий раз становится схемой. Идеализм абсолютизирует ориентирование в мире, осуществляемое науками о духе, в которых бытие-субъектом и бытие-идеей рассматриваются как доступное для понимания бытие. Он фиксирует идею, превращая ее в замкнутые формации. Он сам закругленно завершается в мнимо законченном, формально совершенном знании. Он допускает своим идеалам кристаллизоваться, знает, как он полагает, истинную жизнь мудреца, образ истинного государства, истинного общества. Идеи, как определенные объективные силы, становятся для него в то же время абсолютным бытием. Превращая свои идеалы в схемы для идеальных типов, идеализм может предложить свои мыслительные формы, лишенные их истинного смысла, позитивистскому исследователю в качестве методического подспорья для работы.

Истинная жизнь есть для идеализма отменяющее индивидуального человека восхождение к причастности идеям. Идеалист прилагает старания для того, чтобы выбиться из конечности, тесноты и ничтожества простого существования к созерцанию идей; в их единстве, которое он знает в картине мира и которое составляет содержание его веры, как всеобъемлющая идея духа, он находит успокоение и удовлетворение. >

Правда, идеализм сам знает свою границу, но если он упоминает о ней, то или мнит, будто преодолел ее, или же отбрасывает ее в сторону, как нечто для него безразличное. Он знает, что идея всякий раз имеет перед собою нечто иное, что она хотела бы включить в свой состав, и с чем она не умеет совладать: вещество сущего мира, нескончаемое множество, грубую эмпирическую действительность. Гегель говорит поэтому о бессилии природы, которая не может повиноваться понятию⁴²; он говорит о случайности того, что является лишь положительным⁴³, и отбрасывает в сторону то и другое, как нечто, совершенно не касающееся философии, поскольку в собственном смысле не существующее. Идея действительна как дух. Из эмпирически действительного ей навстречу идет знание того, что в мертвой природе вообще возможно систематическое познание, что жизнь действительна как органическая жизнь, что душа действительна в мире как место реализации духовных идей. Но для идеализма не представляет никакого интереса то, что такое это иное, кроме того, что оно таким образом идет навстречу идее.

Позитивизм и идеализм в сопоставлении

Для идеализма, даже если он принимает действительность как бытие идеи, эмпирическая действительность фактически все же остается наличной также и в своей непроницаемости, которой, как отнюдь не бессильной, он, скорее, сам бессильно противопоставляет свою подлинную действительность, как идеальный мир. Поэтому он нападает на идеи, которые заставляют его цепляться за иллюзии. В поисках возможного смысла в действительности он пренебрегает элементарной положительностью фактического. Он строит себе царство в соответствии с собственными пожеланиями, в образе которого он возвышает некоторые отдельные действительности и видит их в гармонически светлом обличье, скрывая присущие им противоречия, трещины и ужасы. Он материализирует идеи, которые, подобно привидениям, оказываются для него действительными и в то же время все-таки не действительными. Или он растворяет идеи, превращая их в простые значимости и противопоставляя их, как некий другой мир, эмпирической действительности, которая должна, как он думает, повиноваться им; но тогда он всего лишь теряется в бессильном мыслимом долженствовании, и действительность, которой он не осмелился взглянуть прямо в лицо, не обращает на это долженствование ни малейшего внимания.

Поскольку корни позитивизма лежат в изучении действительного в присущей ему фактичности и каузальности, на фоне подобных иллюзионистических последствий идеализма он поначалу обнаруживает свою сильную сторону. Он не оставляет эмпирическую действительность наличествовать лишь в общем и целом и как, в сущности, безразличную для духа, как это делает идеализм; но он, как наука, всеми средствами, какие только возможны для него, изучает эту действительность в ее непонятной особенности. Он обнаруживает неограниченную волю к истине в смысле убедительной достоверности об эмпирически сущем. Он дает стимул к исследованию, потому что действительность имеет для него значение уже просто как таковая. По сравнению с тенденцией всякого идеализма замаскировать эту действительность в лучистом тумане своих идеальных сущностей позитивизм осмеливается на риск, желая знать всякую действительность как таковую. Идеализм заставляет человека пугаться непременно необходимых для познания эмпирических изысканий. Он довольствуется успокоительными схемами действительности, как в своем собственном рассмотрении ее, так и в практических делах, прибегая к услугам «экспертов», о знании которых, как только оно по-настоящему касается его самого, он всего охотнее предпочитает вовсе ничего не знать.

Непреклонная приверженность критерию эмпирической действительности: чувственной воспринимаемости в пространстве

и времени посредством наблюдения или свидетельства, - составляет сильную сторону позитивизма в его научных корнях. Поскольку все действительное для нас должно стать также эмпирически действительным как явление, позитивизм не знает границы. Дух становится существованием в пространстве и времени; как таковой, он эмпирически обусловлен и подвержен разрушению. Эмпирическая действительность объективной каузальности природы предстает в том, что стало предметным для нас, как абсолютно объемлющее. Но сила позитивизма сохраняется за ним лишь до тех пор, пока он не абсолютизирует сам себя, то есть - пока он не становится в собственном смысле слова позитивизмом, но остается свободным, всегда партикулярным исследованием в эмпирической действительности.