— Угу, и вот он перед вами! Тертон, человек из невероятно далекого будущего. Он сам поговорит с вами, ответит на все ваши вопросы. Однако «Нью-йоркские фанфары» просят, чтобы вопросы были краткими и немногочисленными; но это лишь первый день, господа. В конце концов, наш гость устал после своего долгого и опасного путешествия сквозь время!

Едва я встал, на меня посыпались вежливые вопросы:

— Из какого года вы, по вашему утверждению, прибыли, господин Тертон? Или же 2949 год — правильная дата?

— Совершенно неправильная, — заверил я. — Настоящая дата, если ее перевести с Октетного календаря, которым мы пользуемся… Черт, по какой же формуле переводятся даты из Октетного?..

— Можете ли вы объяснить конструкцию ракетного двигателя своей эпохи? — спросил кто-то, когда я глубоко и безнадежно увяз в незнакомой методологии календарной математики. — Вы упоминали межпланетные полеты.

— И еще межзвездные, — добавил я. — И межзвездные. Только мы не пользуемся ракетами. Мы применяем сложный метод реактивного движения под названием «распределение космического давления».

— Ив чем его суть?

Я раздраженно кашлянул:

— Это нечто такое, к чему я, боюсь, не проявлял ни малейшего интереса. Насколько мне помнится, он основан на «теории недостающего вектора» Кучгольца.

— А что такое…

— «Теория недостающего вектора» Кучгольца, — твердо заявил я, — это единственное, что привлекало мой интерес еще меньше, чем принципы распределения космического давления.

Так оно и продолжалось, от тривиальности к тривиальности. Эти примитивные, хотя и доброжелательные дикари, живущие в самом начале эпохи специализации, не могли даже представить, насколько поверхностным было мое образование за пределами избранной специальности. Уже в их времена микроскопических знаний и рудиментарных операционных устройств человеку было трудно усвоить хотя бы общие понятия всей совокупности знаний. Насколько же труднее сделать это в мою эпоху, пытался я им втолковать, когда на каждой из обитаемых планет имеется, например, своя биология и социология. К тому же прошло так много лет с тех пор, как я изучал элементарные науки. Я так много позабыл!

Про наше правительство (как они это назвали) вообще оказалось почти невозможно объяснить. Ну как можно продемонстрировать дикарям из двадцатого столетия девять уровней социальной ответственности, с которыми экспериментирует каждый ребенок еще до достижения совершеннолетия? Как можно пояснить «легальный» статус столь фундаментального прибора, как законотолкователь? Возможно, какой-нибудь мой современник, хорошо знакомый с племенной спесью и предрассудками этого периода, и смог бы, пользуясь грубыми параллелями, объяснить им основы таких понятий, как общественный индивидуализм или брачные союзы на основе нейронной структуры — но только не я. Я? Насмешки звучали все громче, и у меня появлялось все больше поводов проклинать Бандерлинга.

— Я специалист! — крикнул я ученым. — Чтобы меня понять, нужен другой специалист из той же области.

— Да, вам нужен специалист, — подтвердил, поднявшись из заднего ряда, человек средних лет в коричневой одежде. — Но только не из вашей области, а из моей. Психиатр.

Прогремел согласный смех. Фергюсон нервно поднялся, а Джозеф Бернс быстро подошел ко мне.

— Это тот самый? — спросил психиатр у человека в синем, только что вошедшего в редакцию. Я узнал своего вчерашнего преследователя. Тот кивнул:

— Он самый. Бегал по улицам голышом. Его нужно устыдить. Или посадить. А что выбрать — ей-ей, не знаю, честно.

— Минуточку! — выкрикнул кто-то из ученых, когда Фергюсон откашлялся, собираясь ответить. — Мы уже и так потратили много времени, так давайте хотя бы проверим то, что он заявляет о своей специальности. Какая-то археология — марсианская археология, не меньше.

Наконец-то. Я набрал в грудь воздуха.

— Не марсианская археология, — начал я. — И вообще не археология. — Это придурок Бандерлинг счел меня археологом! Бернс за моей спиной простонал и обессиленно плюхнулся на стул. — Я флирглефлип. Флирглефлип — это тот, кто флиргает флипы при помощи флирглефлипа.

Все присутствующие громко ахнули.

Я долго рассказывал о своей профессии. Как поначалу долики и спиндфары, обнаруженные в песках Марса, считались не более чем геологическими анахронизмами, как первый панфорг использовался в качестве пресс-папье. Рассказал о Кордесе и том историческом, почти божественном происшествии, которое позволило ему наткнуться на принцип флирглефлипа; как Гурхейзер довел его до совершенства и может по праву считаться отцом-основателем профессии. О том, как перспективы, открывшиеся в облике флирг-структур, были идентифицированы и систематизированы. О непередаваемой красоте, созданной расой настолько древней, что даже живущие ныне марсиане ничего о ней не знают, и ставшей частью культурного наследия человечества.

Я рассказал об общепринятой теории, касающейся природы флиргеров: они были формой энергии, некогда присущей разумным существам красной планеты, и сохранились ныне лишь в качестве флирг-структур, примерно соответствующих нашей музыке или необъективистскому искусству; будучи формами энергии, они оставили постоянные энергетические следы во всех видах связанных с ними материальных артефактов — доликах, спиндфарах и панфоргах. Я с гордостью поведал, как еще в раннем возрасте решил посвятить себя исследованию флирг-структур, как создал систему, использующую современные марсианские географические названия, для обозначения мест, где находили артефакты, рассеянные по всей поверхности планеты. Затем скромно упомянул о своем открытии истинно контрапунктальной флирг-структуры в некоторых доликах — что принесло мне должность Полного Исследователя в Институте. Сообщил и о будущей статье «Гллианское происхождение флирг-структуры позднего пегаса» и столь увлекся описанием всех нюансов Дилеммы Тамце, что мне даже показалось, будто я выступаю с лекцией в Институте, а не сражаюсь за установление собственной личности.

— Знаете, — услышал я чей-то голос неподалеку, — все это звучит почти логично. Так, будто все это существует на самом деле.