1643 год

Это произошло через месяц после моей свадьбы. Я запомнил этот день потому, что вся Франция праздновала победу при Рокруа. Но я думаю, что мало кто был тогда так же счастлив, как я. Стояло ясное летнее утро, и у меня было все, о чем я только мог мечтать. Река искрилась и журчала между сваями, солнечные лучи отражались от черепичных крыш и чердачных окон, но даже они были менее блестящи, чем судьба моего господина, монсеньера епископа — дворянина и блестящего придворного.

Конечно же, я был счастлив! Я вспоминал о маленькой хижине в лесах Беарна, в которой родился, видел лысую голову отца, сидевшего у подслеповатого окошка, его усталое лицо и думал о том, не слишком ли я высоко занесся. Высоко? Я только что женился на дочери королевского дворецкого, и иногда разговаривал с милордом, министром королевы — с человеком, в котором все остальные видели повелителя Франции, чье величие засияло на весь мир после смерти Ришелье.

Но этим утром, как, впрочем, и во все остальные, я напоминал себе, что человек, который высоко занесся, может так же легко и упасть.

Вскоре я спустился вниз, ожидая приезда монсеньера, который в это время обычно уезжал, чтобы присутствовать на Совете. Вернувшись, милорд потребовал к себе Просперо. Мне всегда казалось, что в звуке моего имени, когда его произносили вслух, было что-то зловещее, поэтому я нервно поспешил в кабинет. Но как я ни торопился, мне не удалось сделать это достаточно быстро, за что я и получил удары одновременно с двух сторон: дворецкий обругал меня и передал старшему клерку, а секретарь, ожидавший в дверях, схватил за шею и втолкнул в кабинет.

— Заходи, негодяй, заходи! — прорычал он мне в ухо. — И я надеюсь, что твоя шкура заплатит за все!

В этот момент на мне остановился взгляд монсеньера, и я даже задрожал. Он стоял посередине кабинета, и его полное лицо было бледным и угрюмым.

— Да! — воскликнул он, заметив меня. — Что он говорит?

— Говори! — закричал клерк, схватив меня за ухо и сжимая до тех пор, пока я не опустился на колени. — По-моему, у него довольно ума, чтобы притворяться!

— Да, я думаю, что его подкупили, — сказал секретарь.

— Он достоин того, чтобы его повесили, — поддержал их дворецкий, — не дожидаясь следующего проступка! И если милорд прикажет…

— Тихо! — воскликнул епископ, сурово посмотрев на меня. — Мы должны выслушать его.

Старший клерк выворачивал мое ухо до тех пор, пока я не вскрикнул.

— Неблагодарный! — воскликнул он. — Ты слышишь, что его милость обращается к тебе? Живо отвечай!

— Милорд! — жалобно воскликнул я. — Я не знаю, в чем меня обвиняют! И кроме того, я не сделал ничего дурного! Ничего!

— Ничего?! — раздалось полдюжины голосов. — Ничего?! — повторил клерк. — Ничего! Ты просто переписывал документ, и твое лживое перо написало пять миллионов населения вместо пяти сотен тысяч! Ничего! Ты только дал повод низким людишкам посмеяться над монсеньером в Совете и…

— Тише! — сказал епископ. — Довольно! Гоните его прочь и…

— Повесить его! — закричал дворецкий.

— Нет, дурень, отправьте его на конюшню, и пусть грумы как следует вздуют его. А что касается тебя, — сказал он, обращаясь ко мне, — то постарайся больше никогда не попадаться мне на глаза или тебе же будет хуже!

Я бросился на колени, чтобы вымолить прощение, но епископ, в ушах которого все еще звучали насмешки Совета, был неумолим. Прежде чем я успел произнести хотя бы слово, дюжина услужливых рук подхватила меня и выкинула за дверь. Там меня ожидали гораздо более худшие вещи. На меня обрушился шквал пинков и ударов. Они старались изо всех сил, стремясь доказать хозяину свою преданность. Когда мне все-таки удалось выбраться во двор, они, насмехаясь и получая от этого огромное удовольствие, загнали меня в фонтан. Как только я пытался вырваться, они снова и снова окунали меня в воду. Наконец, совершенно замерзший и взбешенный, я предпринял последнюю отчаянную попытку и вылез наружу. Я бежал по двору, а за мной гнались мои мучители с кнутами, оставлявшими на теле раны, похожие на ножевые. Наверное, я был похож на зайца, спасающегося от волчьей стаи и петлявшего между кустами. Хотя я был проворнее своих преследователей, меня неминуемо ждал бы печальный конец, но тут я заметил открытые ворота и выскочил на улицу.

Я дрожал от ненависти и боли, промокший и босой, потому что во время драки я потерял свои башмаки. Было вообще чудо, что мне удалось выбраться на улицу.

К счастью, улица, на которой стоял дом моего господина, заканчивался маленьким переулком. Я нырнул туда и в первом же темном углу скорчился в груде отбросов. Неужели это я, который был так счастлив всего несколько часов назад! Я, который поднялся так высоко! Я, которого в мансарде этого дома ждала молодая жена!

Я не помню, сколько я там лежал, спасаясь от разыскивающих меня клерков, превративших мое несчастье в забаву для себя, в своеобразный спорт. А когда волнения улеглись и меня перестали искать, появилась женщина — она была не первая, кто обнаружил меня, но остальные только презрительно пожимали плечами и проходили мимо — и остановилась около меня.

— Какая белая кожа! — воскликнула ома, глядя на меня огромными глазами. Они так порвали мою одежду, что я был полуголый. — Ты не бродяга! Как же ты здесь очутился в таком виде, парень?

Я угрюмо молчал, стесняясь ее нескромного взгляда. Мгновение она удивленно меня разглядывала.

— Лучше иди домой, — сказала она, покачав головой, — иначе те, кто так отделал тебя, вернутся и закончат свою работу. Иди домой, парень, — повторила она и пошла прочь.

Дом! Это слово означало новые мысли, новые надежды, новые привязанности! Я с трудом поднялся на ноги. У меня был дом — епископ лишил меня его, но у меня была еще жена, разлучить с которой меня мог только бог. Я почувствовал, что при мысли о ней во мне внезапно загорелся огонь, как в те моменты, когда я держал ее в своих объятиях. Я почувствовал прилив сил и, как был, больной и побитый, отправился назад, к месту своего позора.

Дворецкий и двое или трое его подручных стояли в воротах. Заметив мое появление, они разразились насмешками. Позади них возвышался высокий серый фасад дома монсеньера. Дворецкий хлопал себя по бокам и смеялся.