Отулыбавшись и откланявшись, Анфертьев вернулся в свою каморку, заперся и сел, не в силах оторвать взгляд от черного, сверкающего хромом, никелем, кожей, стеклом и еще черт знает чем фотоаппарата. В его глубинах, на непроявленной еще пленке, уже существовало изображение Ключа. И на фотобумаге в черном конверте таился скрытый, как бы несуществующий чертеж.

Так был сделан первый шаг.

Его можно было назвать даже озорным, но что-то сдвинулось в сознании Анфертьева, поселилась смутная тревога, ощущение надвигающейся опасности. Ему захотелось продлить это незнакомое состояние, поиграть с ним. Был краткий миг, когда он чуть было не вскрыл черный пакет и не засветил изображение Ключа, потом возникло предчувствие, что чем ближе он подойдет к Сейфу, тем труднее будет остановиться, что уйти из его силовых полей, выбраться из гиблой зоны окажется невозможным…

Но ведь Света как-то управляется с этим облупленным чудовищем, по ней не видно, чтобы она так уж была им подавлена. Значит, можно приручить его и заставить выполнять нехитрые упражнения, как это делают слоны в цирке – на задние ноги поднимаются, обнажая большое, как дирижабль, брюхо, даже на одну ногу умеет становиться серая громадина с маленькими настороженными глазками. Публика в восторге, дети счастливы, клоун катается от хохота, гремит оркестр, а дрессировщик незаметно вытирает пот со лба…

Тяжело.

– Авось, – сказал Анфертьев и погасил верхний свет.

В привычном красном сумраке он, не колеблясь, вынул из пакета лист и бросил в ванночку с проявителем. Через несколько секунд бумага почернела, а в центре остался белый контур связки ключей. Вот кольцо, ключ от комнатки, которую снимает Света, вот ключ от бухгалтерской двери, а вот и он…

Даже здесь, в сумеречном свете лаборатории, видна его тяжесть, чувствуется холод стержня и толстой, со сложным рисунком бородки. Анфертьев ополоснул отпечаток в воде и бросил в закрепитель. Погасив и красный свет, он уже в полной темноте, скрывшись от самого себя, вынул пленку из фотоаппарата и проявил ее. Ключи, как он и ожидал, получились вполне прилично. Была в кадре и линейка с миллиметровыми делениями.

Вадим Кузьмич на ощупь находил нужные растворы, бачки, баночки, включал и выключал воду, промывал пленку, и темнота, в которой он и сам был растворен, как бы скрывала сущность его действий. Однако, когда вспыхнул белый свет, на столе лежали два снимка с четким изображением Ключа. Все так же замедленно, со странной, блуждающей улыбкой Вадим Кузьмич накатал снимки на стоявшее в углу стекло с двух сторон. Даже если бы кто-то страшно любопытный и коварный заглянул в лабораторию и обшарил бы ее всю, то увидел бы лишь белые подложки снимков. Но и в таком виде Анфертьев не решился оставить стекло на виду – он задвинул его между стеной и тумбой стола. Там, правда, снимки будут дольше сохнуть, отглянцуются лишь завтра, зато до утра он будет чист и честен. Вырезав из пленки кадр с ключами, он смыл изображение горячей водой и, убедившись, что пленка прозрачна, бросил ее в корзину для мусора. Еще раз осмотрев лабораторию, вышел усталый и опустошенный.

– Идешь обедать? – спросила Света.

– Что? – не понял Анфертьев. – А, обедать… Да, конечно.

Анфертьев подошел к Свете, подождал, пока она закроет Сейф, вслушался в невидимый скрежет стальных стержней запора. Положил руку на угол, не случайно положил, а как бы привыкая к нему. Так, наверно, дрессировщик, приручая зверя, осторожно касается его сквозь прутья решетки, чтобы успеть отдернуть руку, едва только дрогнет верхняя губа зверя, прикрывающая клыки, и донесется из нутра нарастающий рык.

Сейф спокойно отнесся к этой вольности, не проявив недовольства или раздражения. Казалось, он не замечает присутствия Анфертьева. А может, прикосновения Вадима Кузьмича были ему приятны? Стальная громадина стояла притихшей, даже покорной. Впрочем, как по морде медведя нельзя предугадать намерение зверя, так и по Сейфу трудно определить его настроение. Анфертьев смелее тронул бронированную дверь, ощущая пальцами шероховатости отпавшей краски, заусеницы и сдиры металла, но, когда коснулся отверстия для Ключа, невольно отдернул руку. Из темной узкой щели дохнуло жаром больших денег. Анфертьев прислушался к себе – нет, лежащие там, в темноте, тугие пачки не трогали его. Разумом он осознал, что в Сейфе много денег. Но и только. И только.

Пока Света складывала бумаги, собиралась, надевала пальто, Анфертьев стоял, прислонившись спиной к Сейфу, и наконец услышал, как тот удовлетворенно перевел дух, словно сказал про себя: «Ну вот, давно бы так…» В бухгалтерии, кроме них, никого не было, и едва прозвучали эти слова, Света обернулась.

– Ты что-то сказал? – она заранее улыбалась его ответу.

– Я сказал – давно бы так, – неожиданно произнес Вадим Кузьмич и почувствовал, как Сейф ухмыльнулся, пошевелил какими-то своими рычагами. – Давно бы тебе так надевать этот шарф. Вокруг шеи.

– Я всегда его так надеваю, – недоуменно проговорила Света.

– Значит, сегодня он идет тебе как никогда, – Анфертьев холодновато посмотрел в смеющиеся глаза Светы. В Сейфе опять что-то одобрительно скрипнуло. Сам того не желая, Вадим Кузьмич оказался в сговоре с этим железным сундуком, теперь оба они как бы выступали против Светы. Сейф заранее знал о своей победе, и в его уверенности не оставалось места для колебаний Анфертьева. «Все равно последнее слово будет за мной!» – зло подумал Вадим Кузьмич. Он протянул руки к Свете под невинным предлогом поправить воротник, но на самом деле хотел коснуться ее щеки, чтобы убить в себе ощущение холода и необратимости. И услышал за спиной утробное: «Ну-ну…»

– Тебе не хочется иногда поговорить с ним? – спросил Анфертьев.

– С кем? – не поняла Света.

– С Сейфом.

– Нет. Да и о чем? Он глуп и жаден. К тому же уверен в каком-то превосходстве над людьми.

– И над тобой тоже?

– Нет. Его чары на меня не действуют. Старый спесивый дурак. Свое дело знает, и ладно, – она беззаботно рассмеялась.

Шагая по подмерзшей тропинке к щели в заборе, Анфертьев попытался вызвать в себе чувство, которое испытал здесь совсем недавно, когда его ладони было так тепло и тревожно. Не получилось. Какая-то раздражающая неопределенность поселилась в нем.

С некоторых пор обычные маршруты прогулок Анфертьева изменились, он стал захаживать в инструментальные магазины, причем выбирал центральные, где всегда много народу и на него наверняка никто не обратит внимания. Сев как-то в троллейбус, он по Садовому кольцу добрался до Цветного бульвара и здесь купил небольшие тисочки, которые назывались не то детскими, не то школьными. Они оказались вполне надежными и удобными, их можно было привинтить к подоконнику, к столу, к балконной планке. Обратно он ехал, чувствуя себя не то разведчиком, не то преступником, за которым давно охотится милиция. Это состояние нравилось ему необычностью и безопасностью – никто не мог упрекнуть его за покупку. Подумаешь, тисочки! Но в то же время, в то же время…

Снова оказавшись на Цветном бульваре, долго толкался в инструментальном магазине, слушая разноязычную речь – иностранцы расхватывали инструменты, от напильников до электродрелей и станков для обработки дерева. Говорили, что там у них, за бугром, эти вещи куда дороже. В общем, миновали времена, когда наши гости чемоданами увозили матрешек. Ныне они охотно платят за превышение груза, но предпочитают брать полезные вещи.

На этот раз Анфертьев ничего не купил. Выйдя из магазина, он заглянул на рынок, прошел мимо южных фруктов, мимо специй и цветов, мимо нагловатых смугловатых продавцов. К нему не обращались, ничего не предлагали, не вертели у него перед носом бугристыми гранатами, килограммовыми грушами, хурмой и чурчхелой. Анфертьев понял, что плащ с короткими рукавами, поднятый воротник и руки в карманах позволяли этим психологам из южных республик безошибочно определить – здесь он человек случайный. Крутыми сретенскими переулками он поднялся к улице Кирова, потолкался на Главпочтамте, а едва оказался на улице, тут же направился в инструментальный магазин и, не таясь, не колеблясь, купил стальное полотно и наждачную бумагу для зачистки металлических поверхностей.