В то самое время, когда Мушка Дицен, заделавшись лазутчиком, отправилась в свой первый поход, барсук Фридолин проснулся у себя в норе. Даже здесь внизу, почти на двухметровой глубине, он почувствовал, что наверху тепло и светит солнышко. Он потянулся, крепко зевнул раз-другой, чихнул и даже рыгнул. И сразу вспомнил, как он славно пообедал прошлой ночью. Да, неплохо бы теперь испить водицы! Тут ему пришло на ум, что у него теперь замечательное и очень просторное корыто для принятия солнечных ванн, гораздо более просторное, чем оно было раньше. Фыркнув, он сказал себе:
«Да, да, так вот и трудись весь век! Теперь надо спускаться воду пить, потом ещё шубку на солнце греть. А как бы хорошо поспать вволю! Ну что за окаянная жизнь…»
Он ещё довольно долго потягивался, зевал — и это он тоже почитал за тяжкий труд, — прежде чем покинуть свои спальные покои.
Так как ему надо было напиться, то Фридолин побрёл не по крутому ходу, ведшему к корыту, а по запасному, мягко спускавшемуся к прибрежным камням. А этот-то запасной подземный ход, которым он уже несколько дней не пользовался, избрала себе для жилья очень толстая жаба. Фридолин тут же сцапал её и с наслаждением проглотил.
«Сколько ж это трудиться приходится, — вздохнул он при этом, — только чтоб квартиру в порядке содержать, и не перечислишь! Вижу, вижу, большой уборки не миновать — надо ведь и другие запасные ходы проверить. Да, меня-то уж никто не упрекнёт в недостатке прилежания. Голову отдам на отсечение: я самый прилежный из всех барсуков!»
Тут он как раз приблизился к хорошо замаскированному запасному выходу и, прежде чем выглянуть наружу, посидел немножко. При этом уши его поворачивались во все стороны, ноздри играли, но нет, никакие подозрительные запахи, никакие настораживающие звуки не нарушали тишины мирного лета. И Фридолин отважился выбраться наружу. На берегу озера он тоже посидел немного, внимательно оглядывая всё кругом, потом опустил рыльце в воду и долго пил маленькими глотками.
И опять он тихо посидел у воды, всё размышляя, приниматься ли ему сейчас же за генеральную уборку, то есть проверять все отнорки, или прямиком подняться к любимому корыту и принять солнечную ванну? Нет, сегодня он уже вдоволь потрудился, и Фридолин стал тяжело и неуклюже взбираться по склону.
Наверху он тотчас же повалился на спину и, подобрав все четыре лапы, выставил живот навстречу солнышку.
«Так-то холодная водица скорей согреется у меня в животе», — подумал он, с удовольствием покачиваясь из стороны в сторону.
Солнце и вправду грело изумительно; корыто было теперь глубже и хорошо защищено от ветра — уютное местечко, ничего не скажешь!
«До чего ж тяжело такую толстую жабу переварить!» — подумал Фридолин, и, должно быть, сама мысль о подобном напряжении заставила его тут же уснуть.
А ведь и впрямь — он так нуждался в отдыхе!
Надо сказать, что животные слышат и во сне.
И Фридолин вдруг проснулся. По-барсучьи тихо он лежал на славно пригревавшем солнце, но уши его играли, поворачиваясь во все стороны, а глаза, насколько это позволяло углубление, в котором он лежал, подозрительно обыскивали всё вокруг.
Но ничего настораживающего уши не уловили; пригретый солнцем воздух словно жужжал: мошкара, мухи, комары, шмели, пчёлы плясали, вертелись, перелетали с места на место… А снизу доносилось тихое бульканье прибрежного прилива, камыш стоял не шелохнувшись…
Нет, никаких подозрительных шумов…
Но глаза, глаза!.. Вон то дерево, оно же всегда было белое! Белая у него должна быть кора! А сейчас оно красное, у комеля, внизу оно красное! И толще оно почему-то стало! А вот и запах чужой! Двуногий!
Да, теперь Фридолин был уверен, что, пока он здесь спал, к нему подкрался враг. Но барсук лежал неподвижно на спине, подтянув лапы к животу. И уж как это водится у барсуков, почуяв опасность, он прежде всего притворился мёртвым, будто знал, что великодушный противник не причинит зла своему убитому врагу. Но каждый нерв Фридолина был натянут до предела, каждый мускул напряжён: малейшее движение врага — барсук скатится в нору и… спасён!
Мушка стояла, плотно прижавшись к берёзе. Затаив дыхание, горящими от восторга глазами смотрела она на зверька, так смешно расположившегося в залитом солнцем углублении. Ни Ольд Шэттерхэнд, ни Винниту, о которых она читала в книжках Карла Мая, не смогли бы тише подкрасться. Забыв, что носки надо ставить врозь и что нельзя сутулиться, она зорко следила за тем, чтобы не наступить на какую-нибудь веточку, обходила каждый жухлый лист.
Шажок… ещё шажок… Так Мушка и подкралась к барсуку. Она сразу приметила, что зверёк спал, и остановилась, боясь разбудить его. Сердце громко колотилось в груди, коленки дрожали. Быть может, она никогда в жизни так не волновалась, как сейчас: волнение накануне рождества в ожидании подарков было ведь совсем иным…
Потом она осторожно прислонилась к берёзе. Но сколько ни старалась сделать это бесшумно, какой-то шорох, должно быть, получился — она это сразу заметила, — и барсук проснулся. По всему его телу пробежала дрожь, особенно сильно дрожал живот, потом он открыл глаза и тут же запрядал ушами…
Девочке Мушке барсук показался таким славным, занятным, смешным, совсем-совсем другим, чем она представляла себе его по многочисленным картинкам в книге Брема. И окраска меха, и продолговатая голова, и белая морда с чёрными полосами, и похожий на хоботок нос — всё-всё это было так, и всё-таки она представляла себе его совсем иначе. Вовсе он не был «диким», этот барсучок! Лежит себе подобрав лапы, такой забавный, даже жалко его, похож на старенького дедушку, которому уже трудно всё делать, и Мушке так хочется ему помочь.
Держи она сейчас даже камень в руках, большой тяжёлый камень, и знай, что стоит ей только стукнуть этим камнем барсука по носу и он тут же упадёт замертво, ни за что бы она не сделала этого!
И тут уж ничего не значили ни лазы под забором, ни потравленное кукурузное поле! В эту минуту для Мушки вопрос был решён — никакой войны против барсука! Она и не подумает убивать этого старичка, этого маленького носатого дедушку, никогда в жизни она не притронется к его мясу, и пусть оно во сто раз слаще свинины!
Такой забавный маленький зверёк! Да он и не подозревает, наверно, что причинил какой-то вред. Он и не знает, что ему объявили войну. Он же такой мирный, такой добрый барсучок, настоящий Фридолин! Да, да, это имя ему очень подходит, а потом, он гораздо меньше, чем она себе представляла. Она пойдёт и скажет папе, что ни за что не будет участвовать в войне против Фридолина, и пусть старший брат Ули сколько хочет дразнит её паинькой и тряпкой. И ни за что она не подпустит Тедди к норе!
Мушке ведь очень понравилось плотно утоптанное углубление перед входом в нору. Наверное, барсук очень старался, чтобы после Тедди всё здесь привести в порядок.
Бедный маленький барсучок! Как трудно тебе пришлось одному без папы и мамы, и что только тебе ни грозит! А теперь вот и Дицены на тебя войной пошли! Невольно станешь угрюмым ворчуном, как о тебе пишет Брем.
Мушка очень хорошо себе представляла, какой она стала бы сварливой и ворчливой, если бы ей пришлось жить совсем одной, а люди и животные приходили бы и переворачивали всё вверх дном в её маленькой комнатке! Нет, она не только не будет воевать с Диценами против барсучка, она встанет на его сторону, она будет ему помогать, где и как только может. Правда, она ещё не знала, как она сможет помочь Фридолину, но это она ещё придумает. А лучше всего было бы поговорить с самим барсучком…
«Дорогой Фридолин! — сказала бы она ему. — Папа ужасно сердится на тебя из-за кукурузы и ещё потому, что ты дырки под забором прокопал. Папа тебе даже войну объявил. Я тебе очень советую: уходи отсюда, переселись куда-нибудь, где папа тебя не найдёт. Папа очень злой, когда сердится. Ты же сам знаешь, есть много хороших мест на свете, где ты можешь жить тихо и мирно. А уж если тебе непременно нужно есть кукурузу, то пойди на большое помещичье поле, там никто и не заметит, сколько ты съел, а нашу полоску не тронь! Ну так вот, дорогой Фридолин, я правда твой большой друг, я тебе никогда ничего плохого не посоветую».
