Дело было в Гамбурге. Александр Пише, антифашистский писатель и добрый малый, уезжал в Америку. Его провожал приятель, маленький щеголеватый американец с грустным незначительным лицом. До отхода «Мавритании» оставалось часа два. Друзья зашли в бар выпить по кружке.

Это были первые дни весны 1933 года. Портрет Леснера, районного фюрера, висел на стене – лысина, тонкая скважина рта, борцовские плечи – помесь монаха и вышибалы. «Вилли ест лангусты, – играл оркестр, – Вилли знает жизнь». Кругом сидел мелкий портовый люд, грузчики, стивидоры. Фашисты, несильные в Гамбурге, на территорию порта тогда заходили редко. За одним из столов расположилась компания грузчиков в ротфронтовских рубашках, но без значков. Шпик в пуховой шляпе читал «Hamburger Beobachter», громко называя его драным листком и поглядывая по сторонам. Приятель Пише впал в обычную молчаливость. Гудели пароходы, сырость сообщала гудкам особую пронзительность, пахло дымом и морем, желтый чемодан стоял у ног.

Легко возбудимая натура Пише испытала страстную потребность говорить. Мысль об океане волновала его.

Это был необычного типа писатель – с фотоаппаратом, маленьким ундервудом в чемодане и узким – размера газетной гранки – блокнотом, листки которого он покрывал небрежными быстрыми строками, заботясь только о не слишком большой длине фраз. Не выправив, он отправлял эти листки в набор – плечистый, долговязый малый, хороший наездник, при случае шофер, в сущности почти репортер, однако добившийся славы стилиста благодаря страсти и остроумию, которые он вкладывал в свои книги. Он говорил громко:

– Я выведу вашу Америку на чистую воду. Получится не совсем обыкновенная книга. Не могу еще сказать какая. Могу сказать, какой она не будет. Не как «Американа» Менкена – здорово, но бесстрастно. Не как «Король-Уголь» или «Нефть» великого морковника Уптона. И не из этих толстых рацей типа «Дженни Герхардт» – честно, но es l?sst sich nicht lesen [1]. И не как длинный Джон, у которого есть привязанности, но нет мировоззрения. Нет, я не собираюсь чернить ваш материк. Но я согласен с русскими. У русских образовалось собственное представление об Америке. Им нравится ваш национальный характер и не нравятся ваши установления. Знаешь, как будет называться моя книга?

Пише вскочил, сделал широкий аффектированный жест и произнес:

– «Новый Христофор Колумб, или Мы открываем перед вами ворота в американский рай».

Тут Пише заподозрил, что приятель его не слушает. Чтобы удостовериться в этом, близорукий Пише прибег к приему, который до известной степени заменял ему очки: он натянул веко правого глаза, и таким образом выпуклость глазного яблока увеличилась. Сделав так, он легко обнаружил, что приятель уставился на девушку за соседним столиком.

Лет девятнадцать. А может быть, двадцать девять. Тот странный момент возраста, когда с равной легкостью можно вообразить ее и девушкой и старухой. Бедна. Но одета с распространенным в больших городах изяществом. Отвратительный пуританизм фашистов тогда еще не коснулся немецких женщин. Воловий взгляд исподлобья и тяжелые щиколотки еще не считались истинно германскими добродетелями. Девушка была хороша. Что-то тонкое в ней было. Это могла быть тонкость от недоедания.

– Ну что ж, – сказал Пише, – пригласи ее к нашему столику. Вы оба будете мне махать платочками с берега. Мне будет казаться, что меня провожает семья. Это респектабельно. Ты жаловался на гамбургскую скуку. Вот тебе вечер устроен.

– Видишь ли, я не умею заговаривать с незнакомыми дамами, – сказал приятель.

– Тебе довольно назвать себя. Она упадет к твоим ногам.

– Я не хотел бы сразу открыться.

– Ну, так покажи ей сто марок. В Германии это заменяет визитную карточку.

– Нет, мне не хотелось бы замешивать в это дело деньги. Видишь ли… – маленький щеголь замялся, – она мне нравится.

Пише засмеялся. Потом он встал – красивый малый – и подошел к девушке. Он никогда не затруднялся в выборе слов, когда ему нужно было завести знакомство. Банальность первых фраз он искупал обаянием улыбки…

Она рассказала свою жизнь. Она оказалась разговорчивой. Правда, она была слегка возбуждена от голода. Она родилась в Целле, где ее отец был мелким акцизным чиновником. Внезапно она начинала врать. Следовали таинственные намеки на аристократическое происхождение. Упоминалось в неопределенных, но значительных выражениях о шашнях с представителем бывшего императорского дома. Дано было понять, что если она не пошла далеко и вынуждена сейчас сидеть и есть простые – хотя и довольно вкусные – сосиски в обществе двух в сущности малознакомых, хотя (нельзя этого отрицать) и очень милых (вгляд на Пише) мужчин, – то все это только потому, что всю свою жизнь грубым выгодам мира она предпочитала порывы своего слишком доброго и нестойкого перед красотой сердца.

Оба мужчины слушали ее молча, кивая головами и дымя сигарами. Маленький приятель Пише не отводил от девушки глаз, внимательно склонив голову. Незначительное лицо его было серьезным. Он подвигал к ней горчицу, хлеб, зубочистки, салфетку, пепельницу. Пише был живее. Хохотал, иногда отпускал реплики вроде: «Идиоты!» или «Что за прелесть этот твой Пиперлейн!».

Девушка оживилась.

– Мы с тобой дико подружились! – воскликнула она.

Приятель толкнул Пише под столом ногой. Пише посмотрел на часы.

– Мицци, – сказал он, – этот господин скучает. Он остается один и никого не знает в этом городе. Ты могла бы помочь ему развлечься.

Мицци удивилась:

– Он остается один? А вы?

– А я уезжаю.

– Куда?

– Далеко.

– Когда?

– Сейчас.

– Возьмите меня!

Она посмотрела на Пише с таким напряжением нежности, что на глазах у нее выступили слезы. Пише улыбнулся, польщенный.

– Я еду в Америку, – сказал он.

– Мне все равно. Возьмите меня!

Ее волосы – пепельные, как у кинематографических красавиц – выбились из-под маленькой шапочки. Ее тонкое лицо разгорячилось. Она стиснула руку Пише в своей.

– Я не буду вам в тягость, вот увидите. Вы можете взять мне самый дешевый билет. Я ем немного. Мы с вами так хорошо сошлись. Это ненадолго. Через три недели, если захотите, мы расстанемся. Я не буду вам надоедать.

Пише был смущен. Девушка ему нравилась. Ее глаза. И даже не глаза, а взгляд. Виновато улыбаясь, он посмотрел на приятеля.

Тот пожал плечами, вынул бумажник и кликнул кельнера. Они расплатились и вышли.

«Мавритания», огромная, залитая светом – предвестье нью-йоркских небоскребов – стояла у набережной.

– Ну, прощайте, – сказал приятель, – кланяйтесь моей родине.

– Прощай, – сказал Пише, – что ж ты будешь делать сегодня вечером?

– Пойдите в кино, – посоветовала Мицци, – вы любите кино?

Пише захохотал.

– Прощайте, – повторил приятель, – месяцев через шесть я рассчитываю увидеть твою книгу об Америке.

– Как? – воскликнула восхищенная девушка, обращаясь к Пише. – Ты писатель?

И вежливо другому:

– А вы?

– А я так, бродяга, – сказал он, еще раз махнул шляпой и пошел.

Пароход оказался полупустым.

Он как бы специально был создан для того сорта влюбленных, которые предпочитают уединение. Пише и Мицци прозвали огромную «Мавританию» своей яхтой, Они бродили по обширным спардекам верхней палубы, Администрация, расстроенная убыточным рейсом, не препятствовала пассажирам третьего класса проникать наверх. Там их встречал третий помощник капитана, любезный молодой человек, который охотно болтал с Мицци, объясняя, что в его обязанности входит во время катастроф, впрочем очень редких, спасать кассу и судовые документы. Пише помещался в первом классе, а Мицци внизу. Она была одна в семиместной каюте. Пише часто навещал ее. На пароходе только и были, что пара-другая второсортных миллионеров, несколько негров с добрыми и нежными, как у детей, лицами да одинокий мальчик лет тринадцати в бриджах, в пуловере, с кучей книг под мышками. Пише делал заметки для будущей книги об Америке. Мицци вязала, выпросив у горничной клубок шерсти и голландскую спицу.