Из этого следует, что сенсуализм Гассенди весьма далек от вульгарного («ползучего») эмпиризма. Это, по выражению Тома, «разумный эмпиризм» (un empirisme intellegent; 69, стр. 178). Он отнюдь не умаляет роли рассудка, не исчерпывает сенсуализм накоплением опытных данных. Постижение истины, являющееся первоочередной задачей философии, немыслимо без синтеза рационального и эмпирического познания, неосуществимо без их сочетания и взаимодействия. Сенсуализм прокладывает путь к истине, по которому идет восходящее к истине рациональное познание. Гассенди, наверное, согласился бы с формулой: разум без опыта пуст, опыт без разума слеп.
Парадигмой, опосредующей функции рассудка, является эксперимент, которому Гассенди придает очень большое значение как в теории, так и (как мы увидим в дальнейшем) в своей многосторонней научной практике. Ведь эксперимент — это своеобразная апелляция рассудка к опыту, основанная на предположениях и соображениях, исходящих из предшествующего опыта.
Таковы отличительные черты сенсуализма подлинного зачинателя этого гносеологического направления в новой философии.
Но сенсуализм сенсуализму рознь. Антагонистическое противоречие двух родов сенсуализма, противостоящих друг другу в истории философии, гораздо глубже и острее дихотомии, разделяющей скептиков, размежевывающей агностиков и антидогматиков. Дихотомия сенсуализма — прямое выражение двух взаимоисключающих решений основного вопроса философии, определяющего принадлежность к двум враждебным лагерям. При всей уверенности Гассенди в фундаментальном значении ощущений в процессе познания и роли в нем субъективного фактора его учение решительно отвергает (также базирующийся на сенсуализме) тезис: без субъекта нет объекта, существующего вне познания и независимо от него. Ощущение для него не объект познания. Без субъекта нет познания, объекта, но познание это предполагает бытие объекта, независимое от его познания. Ощущение — незаменимое средство познания вне и независимо от него существующего познаваемого предмета. Сенсуализм как гносеологическое обоснование субъективного идеализма, феноменалистическая деградация сенсуализма — диаметральная противоположность философии Гассенди.
«…Все наши усилия при исследовании истины направлены на то, чтобы познать вещь такой, какая она есть в себе…» (5, т. 1, стр. 80). Эти слова Гассенди не оставляют сомнения в том, каков его сенсуализм. Его определение истины как «соответствия познающего интеллекта познаваемой вещи» (там же) дает совершенно четкий и недвусмысленный ответ на вопрос, следует ли искать истину «в вещах, либо в нас самих» (5, т. 1, стр. 79). Рассудку следует искать ее через ощущения, опосредствующие связь субъекта с объектом, познания с познаваемым, мышления с бытием. «В действительности есть лишь один законный род философствования, требующий подчинять свой разум природе, а не природу нашему разуму» (4, т. IV, стр. 542). Размышляя над чувственными данными, мы постигаем реальность, скрытую за ними, причиняющую их. Таково решение Гассенди гносеологической стороны основного вопроса философии. «Скептические» мотивы, сопровождающие теоретико-познавательные суждения Гассенди, не лимитируют познание ощущениями, а стимулируют стремление к адекватному отражению того, что кроется за ощущениями. Явления, образы вещей не тождественны бытию, они его проявления. Именно поэтому чувства — «первый критерий истины».
В приведенную нами выше формулу Канта Гассенди вложил бы отнюдь не кантианское содержание: отрицая априорность категорий рассудка, он рассматривал формы чувственности не как границу объективного познания, а как подступы к нему: «Мудрецу… свойственно поступать… так, как того требуют сами вещи» (5, т. 1, стр. 114). Для него ничто не должно быть важнее истины, т. е. ясного понимания природы вещей. Правильное понимание познания — необходимое условие правильного понимания бытия. Надежная логика — преддверие надежной физики.
В объективной реальности, существующей вне и независимо от нашего познания, у Гассенди нет ни малейших сомнений. Все философские сомнения по этому поводу он считает фальшивыми. «Если бы ничего не существовало, — возражает он Горгию, — то никому не пришло бы в голову сомнение в этом» (4, т. I, стр. 80). В его понимании термин «представление» приобретает двоякий смысл: прямой, т. е. психологический, и переносный. Гассенди неоднократно пишет о «вселенском театре» (theatrum mundi) или «театре природы» (theatrum naturae). Мы не являемся лишь зрителями этого зрелища, мы — его участники. Каждый наш шаг, каждый вздох, вся наша жизнедеятельность убеждают в том, что философы, на словах отрицающие объективную реальность, на деле не могут не признавать ее: «Но если ты все еще не веришь, что существуют Земля, небо и звезды, то, скажи на милость, каким образом ты ходишь по Земле? Почему ты подымаешь глаза, чтобы наблюдать Солнце? Зачем ты приближаешься к огню, чтобы чувствовать тепло? Почему ты садишься за стол и ешь, чтобы утолить голод? Почему делаешь движения языком, чтобы разговаривать, или рукой, чтобы написать нам все это? Конечно, такого рода доводы, как ты приводишь, могут быть тонко задуманы и изложены, но дела вперед они не продвинут. И так как на самом деле ты не сомневаешься, что указанные вещи существуют вне тебя, то будем рассуждать серьезно и добросовестно и называть вещи своими именами…» (5, т. 2, стр. 426).
Таков столь простой и столь блестящий ответ Гассенди на основной вопрос философии, противопоставляющий его сенсуализм феноменализму. «Сальтовитальный» сдвиг, осуществляемый Гассенди в приведенном рассуждении, преодолевает барьер, устанавливаемый субъективно-идеалистической версией сенсуализма между познающим и познаваемым, субъектом и объектом, мышлением и бытием. Более того, если «главный недостаток всего предшествующего (марксизму. — Б. Б.) материализма… заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (1, т. 3, стр. 1), то в данном, исключительном, случае материалистическое решение основного вопроса философии озаряет проблеск понимания: чувственность берется в форме практики как конечного гносеологического критерия истины, которая есть не что иное, как «соответствие познающего разума познаваемому предмету» (4, т. III, стр. 412).
Практика самого Гассенди, вся его научная деятельность служит опровержением агностического характера, неправомерно приписываемого его скептическим высказываниям. Ведь все его учение — это поиски объективной истины, совершенствование познания «вещей в себе». Сколько бы он ни твердил о caligo, мраке, тумане, «затемняющем человеческие умы, стремящиеся проникнуть в интимные тайны природы» (4, т. III, стр. 231), он только и делает, что стремится рассеять этот мрак. Он отрицает абсолютную истину, но добывает относительные истины. Он не разделяет мнения тех, кто утверждает, что нет ничего достоверного. Он готов защищать некоторые незыблемые положения, которые не вызывают никаких сомнений (5, т. 1, стр. 113). А относительные истины, при всей своей относительности, — это истины объективные. Гассенди не приемлет «вечных истин». Относительные истины исторически относительны, они требуют и допускают последующее уточнение, развитие, углубление. «Ибо хотя я не стану утверждать на манер академиков, что истина вещей непознаваема, однако я считаю возможным утверждать, что до настоящего момента она не познана» (5, т. 1, стр. 83).
Вслед за «вечными истинами», тормозящими дальнейшие искания, Гассенди отвергает в полемике с лордом Чербери «общепризнанные истины», претендующие на свою незыблемость на основании «всеобщего согласия». Он отвергает их, во-первых, потому, что «где ты это всеобщее согласие найдешь? Среди людей? Никогда!» (5, т. 1, стр. 99). Нет надобности, поясняет он, приводить примеры нескончаемых разногласий, «ибо не существует догмы физики или того закона этики, которые не отвергались бы многими философами или народами» (там же). Одни считают бесспорным одно, другие — другое. «При этом те, кому привиты ложные взгляды, точно так же полагают, что истина на их стороне, как и те, кто придерживается самых правильных» (5, т. 1, стр. 102). А во-вторых, истинность определяется отнюдь не большинством голосов, не ходячими предрассудками, обусловленными воспитанием и традицией, а объективным критерием. Как бы ни было распространено и общепризнано истинным то или иное мнение, это не доказывает его истинности: «Ни истина представления, ни истина интеллекта не будет иметь для тебя никакой ценности, если она не есть истина какого-нибудь предмета или объекта, отличного от интеллекта и представления» (5, т. 1, стр. 82). Основной принцип теории отражения сформулирован здесь со всей отчетливостью. Неразрывная связь относительности и объективности истины нацелена одновременно против субъективизма и против догматизма.
