Успешно разделавшись с яблоком, она озирается в поисках урны, и не найдя таковой, удрученно прячет оставшийся огрызок назад в пакет, после чего вынимает оттуда новое яблоко; есть его ей не хочется, но ощущать ладонями прохладную гладкость безупречной желтой кожуры тем не менее приятно, так что она просто вертит фрукт в руках, рассеянно его изучая, и прислушивается к тихому дребезжанию, слабо доносящемуся из недр папашиной глотки. Сперва ей кажется, что он желает ей что-нибудь сказать, но эта иллюзия проходит после очередного взгляда, искоса брошенного в его ослиное лицо, и очевидно становится, что звук этот вызван теми же процессами, что и дрожание рук, бесконечное отвисание челюсти, восковая гримаса смерти на лице. Луиза не выдерживает и фыркает.</p>

<p>

— Видишь, папа, сделали тебя-таки эти проклятые грызуны.</p>

<p>

Грызунов отец ненавидел особо, и не столько потому, что они мешали успешному ведению дел, заводясь на лесозаготовках и портя сложенный штабелями лес, сколько потому, что в них ему виделось олицетворение идеологического врага, и неспроста, так как на всей земле, пожалуй, не сыщешь существ более подвижных и склонных к шуршанию, чем грызуны. Помимо неприятного вмешательства в дела, грызуны поджидали его и дома, в лице жены и единственной дочери, которых он называл попросту — Крыса и Мышь, такие же они обе были маленькие, непоседливые и гнусные, все шебуршали по углам и с легкостью забивались в разные труднодоступные места, откуда их никакой шваброй было не вытолкать, под кровать, например, или за шкаф.</p>

<p>

О том, как может мышь происходить от крысы, Луиза гадала все детство, безвылазно проведенное в душных застенках домашнего обучения, так как прочие дети, составляющие собой начинку окрестных школ, лицеев и гимназий, все сплошь были паршивые, слишком паршивые, чтобы папаша мог позволить своей дочери ежедневно с ними тереться. Тереться приходилось лишь четырежды в год, в конце учебных четвертей, когда Луизе для официальной регистрации своих знаний требовалось участвовать в написании контрольных и сдаче экзаменов. Для этого она доставлялась в престижную гимназию на большой нарядной машине с шофером, пичкалась разными материнскими напутствиями и засовывалась потом в класс, битком набитый маленькими паршивцами и паршивками, которые при виде нее только сдавленно хихикали и тыкали друг друга локтями в бока, очевидно, морзянкой выстукивая при этом по ребрам понимающих товарищей что-нибудь крайне насмешливое и обидное. Сбитая с толку их вниманием, Луиза справлялась лишь с письменной частью своих заданий, так как вымолвить в этом паршивом окружении, да еще под пристальными взглядами малознакомых тетенек, ни слова не могла, и это отнюдь не лучшим образом сказывалось на ее отметках, которые для отца служили лишь очередным неопровержимым доказательством того, какая беспросветно глупая ему досталась Мышь.</p>

<p>

Надежды сделать себе новую Мышь или какого-нибудь другого, более обучаемого грызуна, желательно мужского пола, рухнули после смерти матери, чей труп в блестящем исполнении был бесславно предан земле в тесном кругу близких родственников и толстого пастора без суда и следствия, сколько бы ни смотрели неодобрительно в ее яму все присутствующие и сколько бы ни качали головами, однако же все они слишком хорошо помнили, что господин Виктор Лерой — наследный герцог, да к тому же еще деревянный магнат, из чьего достославного кармана чуть ли не треть всей королевской рати питается, и потому какой уж тут может быть суд, кроме его собственного. А повторно жениться у него так и не вышло, слишком уж все достойные претендентки были наслышаны о его нраве, а также о судьбе последней хозяйки дома, и боялись его свирепой испитой хари как огня.</p>

<p>

Отчаявшись заполучить таким образом новую модель Мыши, он рассудил, что ничего не попишешь, и храбро приступил к усовершенствованию наличного прототипа, хотя задача перед ним стояла не из легких — еще бы, ведь состояла она в том, чтобы сделать из жалкого грызуна человека, притом не какого попало, а по всем пунктам достойного как продолжать благородную фамилию, так и участвовать в делах, постигая все тонкости их ведения, с тем, чтобы когда-нибудь в необозримом будущем эту фамилию не опозорить. Для этого прежде всего требовалось удалить из дочери врожденную дурь, тем самым создав внутри нее пустое пространство для заполнения ценными сведениями, и с тех пор дурь изгонялась из Луизы исправно; порой она выбивалась, будто пыль из ковра или мусор, приставший ко дну помойного ведра, а порой высекалась наподобие искр розгами или ремнем. Несмотря на все усилия, дрессировке проклятый грызун поддавался плохо, и в полной мере мышиные замашки искоренить в единственной наследнице так и не удалось — их признаки отец умело распознавал навскидку даже тогда, когда она уже совсем затаилась, перейдя к партизанской стратегии; едва заметные, они угадывались во всем: в легкой усмешке, победно кривящей ее тонкий рот в моменты отцовских наставлений, в привычке часами простаивать у окна за праздным созерцанием запущенного сада, где прибойно шумели круглыми кронами фруктовые деревья, в порывистых движениях хрупких рук и в рассеянном мерцании ледяного взгляда, обращенного внутрь себя.</p>

<p>

Луиза боялась отца смертельно, до тошноты, помрачений и дрожи в коленях, так что костенела при одном его появлении не хуже, чем от василиска, и все наставления прослушивала подчистую, напрочь оглушаясь звуками его сиплого голоса в подобие кроличьего транса, однако никогда не пыталась как-нибудь нарочно ему угодить — отчасти потому, что условия для этого исключали друг друга, и в результате она ни разу за все проведенное с папашей время не встречала человека, сумевшего снискать его расположение, не считая, разве что, кладбищенского сторожа, который ухаживал по его указке за могилой матери и был угрюм и столь молчалив, что совсем нем. Отчасти же потому, что страх перед отцом, надежно замкнутый в стенах бессрочного домашнего ареста, служил для нее неотъемлемой составляющей самое себя и всего окружающего мира, оттеняясь лишь редкими приступами томительной нужды в движении и воле.</p>

<p>

Вся преступность подобных импульсов становилась особенно заметной в те дни, когда он брал ее с собой на лесоповал, чтобы показывать там чудеса власти человека над природой, а заодно обучать ведению дел, где лес, этот древний океан первозданного разнообразия, до краев наполненный головокружительной смесью пьянящих ароматов и таинственных шумов, огромный составной организм с бессчетным множеством сложных связей, подвергался насилию в разы более катастрофическому, чем сама Луиза в своей душной норе. Огромные машины с бодрым ревом врезались в сумрачное тело леса, заживо выжирая оттуда огромные куски, деревья падали со стонами, с воплями, с воем, врезавшимся ей в уши не менее резко, чем надрывный визг циркулярных пил, отрывистый лай рабочих и мерное жужжание харвестеров.</p>

<p>

Залогом успеха в ведении дел отец считал широту взглядов при рассмотрении леса как ресурса и отречение от глупых предрассудков, унаследованных им от благородных предков вместе с парой обширных лесных массивов у подножия северных гор. Везде, где ему в том не способствовал закон, спасала взятка, щедрая или не очень, а кое-где и влиятельные связи, доставшиеся опять же в наследство, так что деятельность его на подвластных территориях контролировалась весьма условно, и развитую предприимчивость ничто не стесняло.</p>