Все, что было до сих пор, мать терпеливо спускала, хоть и не со всем была согласна и во многом разочаровалась в подруге, чье отношение к себе она, видимо, представляла иначе. Однако теперь, когда старые и освященные временем обычаи этого дома оказались под угрозой, когда стали нарушаться ее повседневные удобства и домашний мир, она не могла заставить себя молчать и начала сражаться, в чем, конечно, значительно уступала подруге. Завязались перепалки и мелкие дружеские ссоры, а когда кухарка отказалась от места и матери удалось удержать ее с великим трудом, благодаря множеству обещаний и чуть ли не извинений, — тут уж вопрос о власти в доме развязал настоящую войну.

Фройляйн Шнибель, гордая своими познаниями, своим опытом, своей бережливостью и хозяйственными добродетелями, не могла согласиться с тем, что к ней не испытывают благодарности за все эти качества, и была так уверена в своей правоте, что не стала таить в себе критическое отношение к прежнему распорядку в доме, невысокое мнение о домоводческом искусстве моей матери и снисходительное презрение к обычаям и особенностям этого дома вообще. Тогда хозяйка оного сослалась на моего покойного отца, под чьим руководством и по чьему разумению в доме столько лет все так отлично ладилось. Педантизма и трусливой скаредности он не терпел, слугам не отказывал в свободе и в правах, ненавидел свары между служанками и озлобленность. Однако когда матушка сослалась на отца — прежде ей иногда тоже доводилось его критиковать, зато после смерти он стал для нее святым, — фройляйн Шнибель не могла удержаться и колко напомнила, что мнение о покойном она составила и высказывала уже давно, и заявила, что теперь самое время покончить с безалаберностью и взяться за ум. Щадя подругу, она, мол, не хотела всуе поминать усопшего, но раз уж та сама на него сослалась, она вынуждена признать, что именно старый хозяин повинен во многих безобразиях в доме, но что ей непонятно, почему теперь, когда у них развязаны руки, все должно оставаться по-прежнему.

Для моей матери это было пощечиной, которой она кузине не забыла. Раньше она испытывала потребность отвести душу и в разговоре с этой близкой подругой нет-нет да и немножко пожаловаться, и побранить слегка своего благоверного, теперь же она не терпела ни малейшей тени на его преображенном лике и начинающуюся революцию в доме стала воспринимать не только как беспокойство, но прежде всего как грех по отношению к покойному.

Так развивались события, о которых я ничего не знал. Теперь, когда матушка впервые намекнула в письме на этот раздор в птичьей клетке, намекнула пока лишь осторожно, меня разобрал смех. В своем следующем письме я опустил поклоны старой девице, однако не откликнулся на намеки, посчитав, что без меня женщины лучше разберутся между собой. К тому же происходило нечто другое, занимавшее меня много больше.

Наступил октябрь, и мысль о свадьбе Гертруды не давала мне покоя. Я так и не побывал у них в доме, так и не видел самой Гертруды. После свадьбы, когда она уедет, я готов был возобновить отношения с ее отцом. Я надеялся также, что со временем между мной и нею снова установятся добрые доверительные отношения, мы были уже слишком близки, чтобы просто вычеркнуть из жизни то, что было. Однако пока у меня еще не хватало духу для встречи, от которой она, насколько я ее знал, не уклонилась бы. И вот в один прекрасный день у меня дома раздался знакомый стук в дверь. Догадываясь, кто это, смущенный, я вскочил и бросился открывать. На пороге стоял Генрих Муот и протягивал мне руку.

— Муот! — воскликнул я, не выпуская его руки, но смотреть ему в глаза я не мог — все восставало во мне и причиняло боль. Я снова видел у него на столе письмо, надписанное рукой Гертруды, снова видел, как я с ней прощаюсь и выбираю смерть. И вот теперь он стоял передо мной и испытующе смотрел на меня. Выглядел он немного похудевшим, но красивым и гордым, как всегда.

— Я тебя не ждал, — тихо промолвил я.

— Вот как? Я уже знаю, к Гертруде ты больше не приходил. Хочешь, не будем об этом говорить совсем! Я пришел взглянуть, как ты живешь и как тебе работается. Что с твоей оперой?

— Она готова. Но сначала: как поживает Гертруда?

— Хорошо. У нас ведь скоро свадьба.

— Знаю.

— Ладно. Ты не собираешься в ближайшие дни ее навестить?

— Позднее — непременно. Хочу также посмотреть, будет ли ей хорошо с тобой.

— Гм…

— Прости, Генрих, но иногда я невольно думаю о Лотте, с которой ты плохо обращался, даже бил.

— Оставь Лотту в покое! Поделом ей было. Женщину не побьешь, коли она сама того не хочет.

— Ну ладно. Так вот, опера. Я еще даже не представляю себе, куда мне для начала с ней податься. Хотелось бы, чтобы это был хороший театр, но возьмут ли?

— Конечно, возьмут. Я и хотел с тобой об этом поговорить. Отвези ее в Мюнхен! Там ее, вероятно, примут, тобой интересуются, а в крайнем случае я за нее заступлюсь. Мне бы очень хотелось, чтобы до меня эту партию никто не пел.

Таким образом он оказывал мне услугу. Я охотно согласился и обещал поскорее организовать переписку нот. Мы обсудили подробности и в смущении продолжали разговор, как будто он был для нас жизненно важен, а на самом деле просто хотели протянуть время и закрыть глаза на расселину, зиявшую между нами. Муот первым нарушил заклятье.

— Слушай, — сказал он, — ты еще помнишь, как взял меня тогда с собой к Имторам? С тех пор прошел год.

— Конечно, помню, — ответил я. — И тебе незачем мне напоминать, понял? Лучше уйди!

— Нет, приятель. Стало быть, ты помнишь. Ну, а если ты уже тогда любил эту девушку, почему же ты мне ни слова не сказал? Почему не сказал: оставь ее в покое, оставь ее мне! С меня было бы довольно, я понял бы даже намек.

— На это я не имел права.

— Не имел права? Почему это? Кто тебя просил смотреть и молчать, пока не стало слишком поздно?

— Я же не мог знать, любит она меня или нет. Да и потом — если ты ей больше нравишься, что ж я могу поделать.

— Ты просто ребенок! С тобой она, быть может, была бы более счастлива! Каждый имеет право отвоевать себе женщину. И если бы ты с самого начала сказал мне хоть слово, сделал бы хоть малейший намек, я бы отошел в сторону. Ну а потом было уже, конечно, поздно.

Мне это объяснение было неприятно.

— Я другого мнения на этот счет, — сказал я, — а ты можешь быть доволен, разве нет? Так что оставь меня в покое! Передай ей привет, а в Мюнхене я к вам зайду.

— На свадьбу прийти не хочешь?

— Нет, Муот, это было бы пошло. Но скажи — вы будете венчаться в церкви?

— Конечно, в кафедральном соборе.

— Это мне нравится. Я кое-что припас на этот случай — органную прелюдию. Не пугайся, она совсем короткая.

— Славный ты все-таки парень! Чертовски жаль, что у меня с тобой вышла такая незадача!

— По-моему, ты должен бы сказать — удача, Муот.

— Ну, не будем ссориться. Мне пора идти, надо купить кое-какие вещи и Бог знает что еще. Оперу ты вскоре пришлешь, верно? Пришли ее мне, тогда я сам отнесу ее нашему старику. Да, и прежде чем я сыграю свадьбу, хорошо бы нам еще разок провести вечер вдвоем. Может быть, завтра? Ладно, до свиданья!

Так я опять оказался в прежнем кругу и провел ночь в сто раз передуманных мыслях и сто раз испытанных терзаниях. На другой день я пошел к знакомому органисту и попросил его исполнить на свадьбе Муота мою прелюдию. После обеда в последний раз прошел с Тайзером увертюру. А вечером явился к Генриху в ресторан.

Там я нашел приготовленный для нас кабинет с пылающим камином и зажженными свечами, накрытый белой скатертью стол с цветами и серебряными приборами. Муот уже ждал меня.

— Так, дружище, — воскликнул он, — давай отметим прощанье, правда, это прощанье скорее для меня, чем для тебя. Гертруда тебе кланяется, сегодня мы выпьем за ее здоровье.

Мы наполнили бокалы и молча их осушили.

— Так, а теперь давай думать только о себе. Молодость клонится к закату, дорогой мой, ты разве не чувствуешь? Говорят, это самое прекрасное время в жизни. Думаю, это вранье, как и все эти популярные изречения. Лучшее время только еще должно наступить, иначе все в целом не стоило бы наших усилий. Когда твою оперу поставят, мы продолжим этот разговор.